Человеку трудно без матери, но в жизни без жертв не обходится. У нее были на меня все права, но она понимала, где и с кем мне будет лучше.

На меня оказывали влияние и атмосфера семьи, в которой я рос, и наша музыкальная школа… А консерватория? А оперный театр, в который я тоже пришел как в дом родной? Всего этого мать не смогла бы мне дать при ее образе жизни, при разъездах по разным городам. Она понимала это сама и отпустила меня. И за это я ей благодарен…

Муслим вернулся в Баку, где его с распростертыми объятиями встретили бабушка, дядя и тетя. А потом он открыл рот, и они чуть не попадали в обморок – он говорил с очень заметным тверским выговором. Впрочем, они зря паниковали – прошло всего несколько дней, и от этого выговора не осталось и следа. Оказалось, это еще одна особенность Муслима – способность быстро воспринять местное произношение и начать на нем говорить. Он и в дальнейшем так постоянно перестраивался – приезжал в Москву и тут же начинал по-столичному «акать», возвращался в Баку – вновь разговаривал с бакинским выговором, а в Италии за короткий срок научился петь по-итальянски без малейшего акцента.

Друзья его тоже не сразу признали, хотя не только в тверском произношении было дело. Он действительно очень изменился, можно сказать, уехал одним человеком, а вернулся совсем другим – повзрослевшим, многое осознавшим, пережившим и обдумавшим. Уже не ребенком, а подростком.

Но конечно, юность есть юность – скоро Муслим уже вовсю носился по улицам со своими старыми друзьями-приятелями и вновь был душой их компании. Он вообще всегда умел быть в центре внимания и в центре всех событий.

Здесь надо остановиться на его так сказать «статусе», чтобы не было недопонимания. Дядя Муслима, Джамал, как уже упоминалось, работал заместителем председателя Совета Министров Азербайджана, то есть был очень важной персоной. И безусловно, их семье были доступны какие-то блага, которых не было у рядовых советских граждан. Поэтому может сложиться впечатление, что Муслим был представителем так сказать «золотой молодежи», мальчиком, которому все всегда подавалось на блюдечке.

И так действительно могло бы быть, если бы Джамал был похож на партийных номенклатурщиков времен распада СССР. Но он был совсем другим человеком – суровый партиец, инженер, бывший красноармеец, – он был строг и к себе, и к другим. И хотя его племянник конечно же получал все самое лучшее, это вовсе не означает, что он купался в деньгах, носил фирменные тряпки и всюду разъезжал на личном автомобиле с охраной. Самое лучшее в понимании Джамала Магомаева – это элитарная музыкальная школа, куда принимали только самых одаренных, репетиторы и хорошие музыкальные инструменты. Он знал, что у племянника талант к музыке, и сделал все, чтобы помочь ему этот талант развить.

Во времена нашего детства деньги не возводились в культ. Это сейчас у нас и по телевидению, и по радио, и в прессе постоянные разговоры о деньгах. И ты с ужасом понимаешь, что это становится нормой жизни. В нашем тогдашнем, пусть и далеком от совершенства обществе говорить с утра до вечера о презренном металле считалось дурным тоном. Точно так же мы считали неприличным прилюдно ткнуть, скажем, в плохо одетого мальчишку и брезгливо фыркнуть: «Фу, оборванец»… И дело было не в том, что все мы были тогда беднее, а значит, как бы равны, и тот, кто бедным не был, старался скрыть этот свой «недостаток», – нет, просто все мы были тогда приучены к другому. В том, что говорилось и делалось нами, было больше души…

Хотя все мы, мальчишки и девчонки, дети высших руководителей республики, понимали, кто наши родители, но в своем поведении мы ничем не отличались от детей из обычных семей.