Но тогда ему не хватало понимания, чтобы объяснить эту близость. Лазло не понимал, кто он. А теперь знал, и вид птицы разбудил воспоминания, которые хранились слишком глубоко, чтобы вытащить их на поверхность. Он был еще младенцем. Как ему такое вспомнить… если это вообще происходило?

Если его догадки верны, именно птица отнесла его в Зосму.

Почему?

Привидение рвануло с ветки. Крикнув последний раз, нырнуло и исчезло из виду. Все подошли к балюстраде и перегнулись вниз, чтобы посмотреть, как птица кружилась и скользила широкой спиралью, пока не обратилась белой точкой на фоне далеких крыш.

– Что ж, – сказала Сарай. – Это что-то новенькое.

– В смысле? – спросил Лазло.

– Раньше Привидение ничего подобного не совершало. Не издавало ни звука и ни разу к нам не приближалось.

– Думаешь, оно пыталось нам что-то сказать? – предположила Спэрроу.

– Например? – поинтересовалась Руби, которая не имела ни малейшего представления.

Как и Лазло. И все же то чувство, та близость придала ему уверенности, что все не так просто. Ведь если он прав, эта птица полностью изменила направление его жизни. Что она такое, гадал он, и непременно бы спросил, если бы в эту секунду Ферал не указал вниз, на город.

– Смотрите, – сказал он, и все тут же позабыли о Привидении.

В Плаче что-то пришло в движение.

8. Улицы, словно каналы

Тень мчалась за ней в идеальном балете, мелькая на крышах, куда впервые за пятнадцать лет падало солнце. Золотые купола сияли в утреннем свете. Всего за ночь топография города кардинально изменилась. Там, где раньше было четыре якоря, – монументальных башни из мезартиума, – осталось только три. На месте четвертого остался расплавленный комок и большая неровная воронка, обрамленная обугленными руинами.

Растопленный якорь, сложенные крылья и новый голубой бог в цитадели над Плачем. Это что-то значило, и птица стала терять терпение. Она так долго ждала! Издав последний клич, она исчезла, захватив тень вместе с собой.

Улицы внизу наполнились, как вены, потоки людей пульсировали, как кровь, как дух, по городским артериям к выходу. Плач истекал своими жителями. Сто тысяч душ, и все стремились прочь. Они блокировали узкие проходы и жались друг к другу, подобно консервированным рыбкам – если бы консервированные рыбки могли сквернословить и обладали локтями, чтобы расталкивать друг друга. Их паника звучала как низкий напев. Они везли доверху наполненные имуществом тележки, на которых сидели бабушки, словно морщинистые королевы. Курицы суетились в клетках. Дети разъезжали на плечах у родителей, младенцев привязывали к спинам, а собаки держались поблизости, поджав хвосты. Что же касается кошек, они остались. Теперь Плач принадлежал им. Горожане бежали от ночной катастрофы и правды.

Божьи отпрыски.

Слова рвали и сплевывали сотни тысяч раз, а нашептывали и стонали в сотню тысяч раз больше, пока городские сердцебиения выплескивали своих людей за восточные ворота испуганным бурлящим потоком.

Среди них двигались тизерканские воины, пытаясь сохранить хоть какой-то порядок. Куда лучше прошла бы организованная эвакуация, район за районом, но жители скорее взбунтовались бы, чем дождались бы дома своей очереди. Поэтому тизерканцы не останавливали их, а лишь не давали затоптать друг друга в этой спешке. Воины были хорошо обучены и могли скрыть собственный страх, в то время как большинство просто хотели вклиниться в поток и сбежать с остальными.

В городе были и чужаки – фаранджи, – многие из них сидели в каретах, застряв посреди забитых улиц.