Глеб и сам вспомнил об учебном заведении и сделал себе мысленную пометку обратиться к преподавателям Клары, если девушка не разыщется в следующие сутки.

* * *

Сознание возвращалось урывками. В такие моменты я могла лишь безвольно лежать и вздрагивать, видя перед внутренним взором вспышки-воспоминания.

Вот отец с ужасом смотрит на меня…

Вот Кшиштоф с улыбкой делает ко мне шаг…

В ушах звенит, и я почти не слышу как мольбы отца, так и угрозы незнакомца…

Тело ломит, и я взираю на мужчин с пола. Руки и ноги не подчиняются, перед глазами белым-бело от боли и ужаса. Мне страшно так, как не было страшно никогда прежде.

Отец… Кшиштоф зло шипит, нанося удары по полу чем-то длинным и подвижным. Что это? Хлыст?

Разум раздирает ярость. Меня подбрасывает. Тело движется против воли. Я нападаю и впиваюсь в руку чужака. Зубами? Да, кажется, зубами. Это отчего-то не смущает. Кшиштоф рычит лишь чуть тише меня и отшвыривает с такой силой, что спиной я влетаю в стеллаж.

Темнота… Я слышу голос отца…

– Нет, – хрипит он. – Ты их не получишь.

– Тебе не жаль дочь? – зло усмехается Кшиштоф. – Ах, Казимир, я был лучшего мнения о тебе.

– Я знаю тебя, – едва пробиваясь через гул в моих ушах, говорит отец. – Ты не оставишь нас в живых. Ты не пощадишь мою дочь, даже если я соглашусь. Раз так, то я просто ничего тебе не скажу.

– А твоя Клара? Я ведь просто допрошу ее.

– Она ничего не знает! – расхохотался отец. – Ты ничего не добьешься. Зря ты пришел.

Все кружилось. Только ли перед глазами или вокруг меня тоже? Не знаю.

Потом я бежала. Долго. Подвывала, спотыкалась. Продиралась сквозь какие-то кусты, не узнавая родные улочки. Да и бежала странно, помогая себе руками. В каких-то три прыжка преодолела мост и понеслась дальше, в розовых рассветных сумерках не узнавая дома и улицы, а потом просто ощутила себя в густых зарослях, остро и сладко пахнущих шиповником.

Перед глазами мелькали какие-то пятна, нос свербел от нахлынувшей гаммы запахов, в рот набилась земля, листья и трава. Отплевываясь, я едва не выплюнула желудок, почуяв отвратный привкус ржавчины, резины, гари и прелых листьев. На уши давил странный и непривычный для столь раннего часа гомон. Да и звон не утихал, доводя до исступления.

Сжавшись в комок, я трусливо зажмурилась и постаралась дышать потише. Хотелось переждать происходящее, надеясь на то, что все это лишь последствия столкновения с Кшиштофом. И что очень скоро все закончится.

В другое время наорала бы на себя, заставила преодолеть страх, напомнив о том, что жива и вроде бы цела, в то время как отец… При одной только мысли о нем стало страшно, больно и безумно одиноко. В груди разлился удушающий холод, и я невольно застонала, но из горла вырвался лишь едва слышный скулеж.

– Чтоб вас!.. – раздалось где-то рядом. – Опять какая-то псина в кусты залезла. Марыся! Марыся! Глянь-ка!

Представив, как вместо собаки некая Марыся обнаружит в зарослях шиповника меня, полуголую и грязную, я на миг позабыла обо всех несчастьях. От стыда затрепетало и без того сбоящее сердце.

«О чем я думаю?! – накинулась на себя мысленно. – Папа… Папа! А я переживаю из-за того, что кто-то увидит мои грязные коленки!»

Усилием воли я заставила себя дышать размеренно и осторожно открыла глаза. Надо мной и вокруг были длинные колючие стебли.