|
Собранный таким образом материал Нильссон сопоставляет с данными, почерпнутыми из трудов Шурца и других этнографов. Даже это простое сопоставление производит сильное впечатление: настолько разительное фамильное сходство с обычаями «дикарей» обнаруживается во второстепенных подчас деталях повседневной жизни спартиатов. Поэтому вывод, к которому приходит Нильссон, звучит вполне убедительно: «.. .эти совпадения не могут быть случайными... спартанские учреждения в действительности были воздвигнуты на древнейших, совершенно примитивных основах». Автор статьи не считает, однако, спартанский «космос» чем-то совершенно тождественным первобытной племенной организации. Здесь же он делает весьма существенную оговорку: «эти примитивные основы были с удивительным искусством приспособлены к нуждам спартанского военного государства». Поэтому, сопоставляя обычаи спартанцев с обычаями современных отсталых народов, Нильссон отмечает не только черты сходства, но также и признаки различия, существующие между ними. Но так как в этом последнем случае он ограничивается лишь несколькими отрывочными замечаниями, то и характер, и причины постулируемой им реформы спартанских учреждений остаются неясными. Эту реформу, которая ассоциируется у него с преданием о Ликурге, Нильссон находит возможным отнести ко времени еще до завоевания Лаконии дорийцами. Таким образом, несмотря на применение принципиально нового по своему характеру научного метода, Нильссон в целом остается на позициях старой, выработанной наукой XIX в. концепции, согласно которой Спарта очень рано «выпадает» из общего русла греческой истории и превращается в особый замкнутый мирок .
Между тем, еще до опубликования статьи Нильссона в работах ряда историков наметился серьезный сдвиг в оценке места, занимаемого дорийскими государствами в истории Греции. Так, М. Вебер в «Аграрной истории древнего мира» характеризует Спарту как «доведенное до своих крайних последствий, дальнейшее самое крайнее развитие древнего города-государства». Эта характеристика логически вытекает из веберовской теории «городского феодализма», согласно которой в основе различных типов греческого полиса так или иначе лежит военный профессионализм узкой касты полноправных граждан. Естественно, что с этой точки зрения Спарта была не исключением из правила, как считал Пёльман и другие историки конца XIX в., а наоборот, самим правилом, доведенным до своей логической законченности . С оценкой, которую дает Вебер спартанскому государству, во многом перекликается концепция У. Карштедта, изложенная в его фундаментальном труде «Греческое государственное право». Как и Вебер, Карштедт исходит в своей теории из представления о единстве исторического пути Спарты и других греческих государств. Однако, в отличие от Вебера, он понимает это единство слишком прямолинейно, как преемственность сменяющих друг друга стадий исторического развития, в котором Спарта занимает низшую ступень, а государства обычного типа, как например Афины, высшую. Краеугольный камень теории Карштедта образует отрицание реальности дорийского завоевания и принципиально новое «экономическое» объяснение происхождения илотии. Он не видит принципиальной разницы между илотами и аттическими гектеморами. Характерное для Спарты четкое территориальное размежевание между свободными и рабами, гражданами и негражданами делает ее типичным архаическим полисом. «Если не вмешается никакая сисахфия, возникает город-государство в чистой форме (in Reinkultur), каковым и является Спарта». Тенденция к сближению Спарты с другими греческими государствами нашла свое подкрепление в археологии. Раскопки, производившиеся в начале XX века английскими археологами на территории Спарты, заставили европейских ученых по-новому взглянуть на раннюю историю этого государства. В результате родилась теория, согласно которой приблизительно до середины VI в. |
