— По-моему, это не ненависть, — помолчав, говорит Клара, — скорее невероятное презрение, отвращение. Я склонна видеть в человеке все худшее: пошлость, мелочность, приспособленчество…

— Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь?

— Я повсюду вижу зло… В себе, в других. Это началось, когда я была совсем маленькая… Из-за дяди и тети…

— Та история с аббатом?

— Да… но было не только это…

— Что, еще пикантнее?

Клара тяжело вздыхает.

— Я бы не стала употреблять это слово…

Жозефина чувствует отчаяние в ее голосе.

— Прости… Опять та тетка влезла. Расскажешь мне, Кларнетик?

— Ладно. Хотя это непросто… Я никогда никому об этом не говорила.

— Даже Рафе?

— Даже ему. Я забыла… На долгие годы… задвинула как можно дальше и не вспоминала…

— Погоди, я сигарету возьму…

Жозефина встает и возвращается с пачкой сигарет, двумя бокалами и бутылкой с остатками красного вина.

— Держи для храбрости, Кларнетик!

Она разливает вино по бокалам, прикуривает сигарету и протягивает ее Кларе. Клара берет в одну руку сигарету, в другую бокал.

— А ты захватила пепельницу?

— Ой, блин! Забыла!

Она снова встает и на цыпочках идет к столу. Мигом возвращается, ставит Кларе на колени пепельницу и забивается под одеяло.

— Ух! Ну и холодина у тебя! Не топят, что ли?

— Топят… Но тут не центральное отопление… Вот домовладельцы и экономят, по ночам уменьшают напор.

— Ты уверена, что хочешь мне рассказать? Никто тебя не заставляет…

— Есть вещи, которые надо произнести вслух, чтобы напомнить самой себе. Иначе о них забываешь.

Клара хватает подушку, кладет себе под спину, глубоко затягивается сигаретой и начинает:

— Ну вот… Предупреждаю, это нелегко…. Даже мучительно… Это было давно… Мне было лет девять или десять, и дядя Антуан…

— Я его на дух не выносила! — восклицает Жозефина. — И не я одна, между прочим! Помнишь, как на него бабушка Мата смотрела, ох, недобро!

— …ну и вот, дядя Антуан однажды предложил мне зайти с ним к бакалейщику…

— К мсье Бриё?

— Именно. К мсье Бриё. Помнишь, он всем открывал кредит? Не обязательно было сразу платить, он просто записывал.

— Мама всегда платила, она ненавидела жить взаймы. А я бесилась, потому что у меня у единственной не было кредита!

— Слушай, если ты будешь все время перебивать, я никогда не кончу!

— Прости…

— Постарайся помолчать… Иначе мне смелости не хватит.

Ее серьезный тон заставляет Жозефину умолкнуть. У Клары болит живот, как у детей, когда они боятся темноты и страшных снов. Она знает, что сейчас на нее снова навалится вся печаль мира, заполнит собой сознание, разбередит все раны. Разбудит застарелую боль, которую она носит в себе, которая так глубоко впечаталась в память, что стала частью ее самой, старую боль, которая грызет ее изнутри и от которой не хочется жить. Иногда она спрашивает себя, почему в самый разгар веселья и смеха, буквально на лету, она вдруг падает как подкошенная, полная тоски, совершенно обессиленная, и вместо радости ей хочется умереть. Она не сразу нашла источник этой боли. Рылась в памяти и натыкалась на черную пелену. Однажды пелена прорвалась, и она поняла, что лучше бы ей ничего не помнить. И сегодня не случайно заговорила об этом. Беда напомнила о себе.