|
Это Марк Броссе. Он внизу. Хочет подняться выпить кофе. «Я не одна», — отвечает Клара, бросив взгляд на взлохмаченные волосы Жозефины, заворочавшейся под одеялом. «А-а…» — он уязвлен. Клара чихает и ищет глазами носовой платок. «Значит, правда все кончено», — недоверчиво произносит он. «Все кончено, — повторяет она, — мне очень жаль», — и щиплет себя за нос, чтобы опять не чихнуть. Платочки слишком далеко, на другом конце кровати. Придется вставать. Она не хотела быть с ним жестокой, так получилось. Она лишь констатирует факт. Все кончено. Не хочу больше. Сейчас утро субботы. Еще три дня назад хотела. Говорила «люблю тебя, люблю», он просовывал ногу между ее бедер, и она получала удовольствие. Трудно такое понять. Она готова признать, что даже такому философу и умнику, как он, должно быть сейчас очень больно.
— Знаешь, я и сама ничего не понимаю, — добавляет она, чтобы немного смягчить удар, и пытается пальцами ноги ухватить пачку платочков. Пачка падает на пол, и Клара вздыхает. Начало дня не задалось. — Мы можем просто поговорить? — спрашивает Марк Броссе. — Не хочется. Да и слишком больно… — За меня? — Да. — А у тебя все в порядке? — Ну да… — Я могу еще позвонить? — Как хочешь… Зачем он так унижается? Ему бы побольше достоинства. Легкости и блеска. Раненый зверь не может вызвать желание. Разве что у Флоренс Найтингейл. А я не Флоренс Найтингейл. Я люблю силу, грубую силу самца, который может засадить мне по самые гланды. Вранье. Я ненавижу грубую силу самца, который может засадить мне по самые гланды. Правда, все равно кончаю. Наслаждение вызывает именно боль, а не нежность. Ну или разве что у святых мучеников. Но это не мой случай. — Пока! И она кладет трубку. Он позвонит, это уж как пить дать. Будет донимать ее. Неделями. Она чертыхается сквозь зубы. — Кто это? — спрашивает Жозефина, потягиваясь, и смотрит на часы. — Девять! Еще же ночь на дворе! — Марк Броссе. Сварить тебе кофе? — И чего он хотел? — Выпить кофе… — Надо было его впустить… — Неохота. Клара встает, поднимает пачку платочков, идет в угол-кухню, сморкается, берет фильтр, насыпает кофе, доливает воды, открывает стенной шкаф, достает оттуда хлеб, масло, варенье, йогурты, сыр, раскладывает все на большом подносе и следит за водой, клокочущей в кофеварке. — А ведь ты вроде бы любила этого парня в какой-то момент, — не унимается Жозефина, закутавшись в белые простыни, как мумия. Она бухнула слишком много кофе. Надо добавить еще воды. Когда воду добавляешь потом, получается не так вкусно. — Я не любила его, я была влюблена, это не одно и то же… — Любишь ты страдать! Стоит человеку тебя полюбить, как ты начинаешь его презирать, — изрекает Жозефина, поправляя свой кокон. — Когда мужик меня любит, я начинаю в нем сомневаться. Он как-то падает в моих глазах. Если он меня любит, значит, он мудак, значит, он не видит, какая я есть… — Ну, кроме Рафы… Потому что все кругом твердят, что он гений, — зевает Жозефина. — Я знаю. И мне это льстит. — Но это же не любовь, а что-то другое… — Я все это себе уже сто раз говорила. Не помогает. — Ты бы любила Рафу, не будь он знаменит? — Ты меня уже достала, Жозефина! Я же любила его задолго до всего этого! Все гораздо сложнее. |
