А приключения? Хорошо, если бы их было меньше!

16 мая. 8 часов 20 минут. Кузыкинский парк

Солнечный луч скользнул по свежей зелени тополя и уперся в серую ткань пиджака. Точнее, когда-то она была серой, в диагональную полоску «елочкой», а теперь ее цвет стал каким-то неопределенным белесым.

Шов на спине треснул, и из прорехи высовывался ватин. Пиджак принадлежал заросшему щетиной мужчине в нахлобученной до самых бровей ушанке. Суковатой палкой он вяло ковырял в урне.

Что и говорить, Кислюкову сегодня не везло. Обычно вставал ни свет ни заря со своего продавленного дивана, хлебнув наскоро холодного чая, пахнувшего железом от старого, видавшего виды чайника с потрескавшейся эмалью, он к девяти утра успевал пройти привычный маршрут. Удача всегда сопутствовала ему — десяток-другой бутылок с ароматами прошедшего чужого веселья позвякивали в рюкзачке.

Сегодня он не набрал и десятка. «Пить, что ль, стали меньше, — грустно рассуждал он. — Так ведь нет… Только что по улицам не болтаются, а очередь каждый день стоит… Большая очередь! А раз покупают, то и должны бросать, по подъездам оставлять… Подъезды — золотое дно. Жильцы молчат — стыдятся перед соседями свою принципиальность показывать, пьющих из домов выгонять, а милиции с улицы не видать ни черта… Особенно если эти друзья, скажем, на второй или третий этаж поднимутся. Шуметь не будут, так и не выгонит их никто… Главное, спокойно чтоб все было! Вот только несподручно верхние этажи проверять… Напрыгаешься по лестницам».

— Здорово, Михалыч! — окликнула Кислюкова уборщица. — Болел, что ли? Давненько тебя не видно было.

— Жив, Пелагея, чего мне сделается, — старик расправил плечи, невольно приосанился.

— Вот мы, пенсионеры, переползем под травку, — начала женщина, видимо, привычный разговор, — и мусор убирать некому будет. Деньги брось — не поднимут! Ох, молодые… Только и знают, что пластмассы в уши навешают, да одежду почуднее напялят, и тусуются все на своих танцульках, и тусуются… Представляешь, картону на асфальт стелют и на животах крутятся… Тьфу! Словно окуни дергаются на сковороде. А деньги не поднимут — богатые нонче все стали…

Кислюков удобно примостился на лавочке, с удовольствием вытянул притомившиеся ноги.

— Вот, гляди на меня, — звучно, со сластью произнес он, прищуривая глаза, отчего стал похож на кота, вылезшего из темного подвала погреться на солнышке. — Работа доходная и необременительная… Пятерку в день завсегда имею… Окромя пенсии — сто пятьдесят! — Он высморкался в серого цвета тряпицу, плутовато оглянулся. — А чего, Пелагея, не надоело одной вековать? Я парень хоть куда! — Он довольно резво вскочил с лавочки и прошелся, пританцовывая, вокруг женщины. Походка была вихляющей, старческой. — Ух, Пелагея, и заживем! У меня кое-чего есть…

Уборщица охнула и зашлась от смеха:

— От ить, пес шалопутный! Видали, есть у него! Знаем, что у вас есть — порты да рубахи за вами стирать… Топай давай, — она шутливо замахнулась метлой.

— Дак я не про то, что ты подумала, — пробормотал сконфуженный Кислюков. — Я хотел сказать, что хозяйством обзаведемся. Деньжата есть…

— Вот сморчок старый, бутылочник… Все туда же…

Кислюков, спешно удалявшийся в сторону парка шаркающей походкой, ее уже не слышал.