Злоба душит татарина. Крохотные глазки, похожие на два острых уголька, впиваются в пленного со звериной ненавистью. Затем татарин в прыжке наотмашь бьет его по лицу. У рыжего от губы к подбородку сразу же вытягивается алая струйка, но он - ни слова, только отводит голову в сторону да жалко по-ребячьи морщится.

Я не жалею рыжего. Для меня, собственно, безразлично, убьют его или нет, но мне до тошноты противен этот ублюдок со сплюснутым носом и эта его манера разговаривать вопросами. Таких я уже встречал и раньше. Такие служат любым властям. Им все равно, что продавать и кого продавать, лишь бы выжить.

Я окликаю татарина:

- Ты, хмырь болотный, ползи сюда, слово сказать надо.

Я вижу, как к щучьим губам татарина сбегает от глаз-угольков заискивающая ухмылочка: своего, мол, по голосу узнаю - договоримся. Он подходит и останавливается около меня, широко расставив кривые ноги в хромовых, явно не по росту сапогах.

- Привет, братишка! Когда освободился?

Я, не вставая, с размаху бью его пяткой в пах.

- Это тебе, паскуда, мой адрес и справка об освобождении. Заходи, когда соскучишься.

С минуту, икая и повизгивая, татарин перебирает ногами по земле. Потом с тихим воем отползает в сторону и сразу же растворяется в мешанине распластанных вокруг тел. У моего плеча раздается сухой, словно бы кашляющий смешок:

- Не боишься?

Я оборачиваюсь на голос. Серые, прищуренные, будто от яркого света, глаза смотрят на меня чуть насмешливо и в то же время испытующе.

- Нет.

Мне действительно не приходится бояться. С эсэсовской точки зрения биография моя - вне критики, поэтому не посмеет татарин накапать на меня знает, с кем дело имеет.

- Где отбывал?

Я отвечаю вопросом на вопрос:

- Ты что, следователь?

- Не ершись, может, в одних краях были.

- Что-то я тебя, батя, в своих краях не видел.

- Плохо смотрел.

- Дальстрой.

- Бухта Нагаева.

- Сколько?

- Семь лет. Сколько?

- Два года.

- Вор?

- А ты, батя, видно, за святость семерик оттягивал?

- Пятьдесят восемь, пункт - одиннадцать.

- Понятно.

- Что же тебе понятно?

- Да я вот тоже с надзирателями навоевался. Сыт по горло. Хватит. Теперь пусть пижоны за меня повоюют, а я отдохну.

- Ничего тебе, брат, выходит, непонятно. А взяли меня, если хочешь, без памяти, а то бы ни в жизнь не дался. Гляди.

Сосед заворачивает гимнастерку. Исподняя рубаха, перетянутая по поясу вместо бинта, коробится от засохшей крови. Я сочувственно причмокиваю:

- Да... А вообще-то вы, политические, все с заскоком.

- Думаешь?

- Да уж знаю.

- Плохо знаешь.

- Два года отмахал - насмотрелся.

- Не с теми людями водился.

- А что - люди? Люди одинаковые, вроде этого татарина, - зверьё.

- Эка ты, брат, о людях-то.

- Сволочи.

- И я, выходит, тоже сволочь?

- А что? И ты.

- Коли все, тогда зачем за командира вступился?

- А я не за него. Мне просто морда эта татарская не понравилась.

- А ты, парень, тоже с заскоком.

- Какой есть.

Мы еще долго беззлобно спорим. Потом мы возвращаемся к этому разговору при каждом удобном случае. Все мои козыри перед скорняком теряют свою масть: жизнь у него не легче, даже тяжелее. Резкими, как удар лома, словами он легко разрушает все мои логические построения:

- Людей винишь? А разве ты среди людей жил? Накипь всякую за людей считаешь? Этот Альберт Иваныч твой просто-напросто сифилитик из недобитого офицерья. У него же мания. Власть, говоришь? Тюремного надзирателя за советскую власть считаешь? Да разве ж это советская власть? Я вот раза в три больше тебя отбарабанил: знаю - не сладко.