- Не гневи Бога, - строго сказал тот и добавил чуть добрее: - Сижу, как сыч. Раньше в миру маялся, теперь одному тяжко. С Богом, милый...

Уже спускаясь в чащу, Савва обернулся: Кирилл так же, как и давеча, сидел на корточках у порога избы и старательно рассматривал землю у себя под ногами, и непонятно было, то ли перевозил он к дому очередного мураша, то ли исподтишка смотрел вслед недавнему гостю.

II

Сначала выбежал и бросился Савве под ноги беззвучный ручеек. Потом лес стал расступаться, обнажив где-то впереди неясное, но шаг от шага все более и более темнеющее пятно. И вот, наконец, в спорых весенних сумерках явственно определился островерхий фронтон строения.

И хотя за день хода по мшистой целине Савва порядком вымотался и очень уж хотелось ему поскорее попасть в тепло, в домовитый покой, он против воли поубавил шагу, и сердце его тронуло знакомое всякому беглецу тревожное томление: что-то ждет его у жилья?

А навстречу Савве, на человечий его запах, уже рвался глухой, с подвываниями собачий лай, и кто-то, - еще нельзя было разобрать, кто именно, мужчина или женщина, - стоял у порога.

Савва шел снизу, а потому сначала различил сапоги, потом - телогрейку и только после этого увидел, вернее догадался по платку, сдвинутому к самым бровям, что - женщина.

- Здравствуйте, мамаша! - как можно беззаботнее начал он, чувствуя у горла набухающий комок сердца. - Что это здесь у вас?

- Здоров, коли не шутишь! - неожиданно молодо ответила та. - База здесь!

Савва даже похолодел.

- Какая база?

- Ясно какая, - перевалочная.

- А вы - что?

- А я при ей.

- При ком "при ей"?

- При базе.

Ни о какой базе с Кириллом разговора не велось. Подвести под монастырь старик не мог, во всяком случае, судя по всему, не должен был. А там - черт его знает! Савва и не таким доверял, потом плакал, и как! Он еще потоптался немного и уже безо всякой, впрочем, надежды спросил:

- Не знаете, часом, далеко ли от вас Васёны Горловой заимка?

- А я и есть Горлова.

- Ну, тогда еще раз здравствуйте. Я от Кирилла.

Пропуская Савву впереди себя в темные сени, Васёна спокойно, словно всегдашнему гостю, сообщила ему:

- А я вот сумерничаю. Какое мое женское дело, да еще в лесу? Отвечеряла и думай себе,

о чем думается. Раздевайся, - сразу перешла на "ты", - я мигом. У меня еще кулеш теплый.

В ровном свете семилинейки нехитрое убранство комнаты определяло образ жизни хозяйки. Справа от двери, чуть ли не половину всей площади, занимала печь. В печи маячила серая горка пепла, едва высвеченная изнутри затухающими угольями.

- И не боязно одной-то в лесу? - спросил он, лишь бы как-то завязать разговор, и сразу же поймал себя на том, что уже говорил то же самое Кириллу утром, и сразу смешался и обмолвился невпопад: - Это мне с непривычки, наверно.

И ему вдруг стало понятно, что это не они, а он, Савва, боится, - боится леса, погони, неизвестности впереди, - и оттого в душе его, в самой ее глуби, как бы возникла некая льдинка и уже не таяла.

- Везде живут, - охотно отозвалась женщина, - да еще и не хуже нашего. Васёна поставила перед ним миску с теплым, отдающим горелой пшенкой, кулешом и стала нарезать хлеб. - А зверь, так зверь нынче тихий пошел, все норовит стороной обойти.

Хлеб Васёна резала по-деревенски, с силой прижимая буханку к груди и опуская глаза вниз, и благодаря этому Савва впервые за вечер без стеснения рассмотрел ее.

Есть такие лица без особых черт, которым одновременно можно дать и тридцать и сорок. Они меняются в зависимости от множества причин: освещения, например, или улыбки, времени дня и даже наклона головы. Именно таким и виделось Васёнино лицо. Но было оно пронизано какой-то раз и навсегда обдуманной мыслью, каким-то особенным выражением, словно тронуло его изнутри, как тот пепел в поду, тихим, но долгим теплом.