Изменить размер шрифта - +

Снуют ловкими мышатами худо одетые, немытые мальчишки с голодными глазами. Зубоскалят и по-быстрому обмениваются с девушками адресами бойцы из эшелона. Затихает гомон возле библейского вида старца, который поет о высоком, воздев к небу незрячие очи под седыми бровями. В его кинутую под ноги шапку падают мятые офицерские и солдатские «трешки» и «пятерки», вдовьи разглаженные рубли, которые придавливаются медной и гривенничной россыпью.

Паровозным ревом кличет бессменная, неотложная служба войны. Вырываются служивые из рыночного плена, бегут за платформами, теплушками, обшарпанными пассажирскими вагонами, расплескивая из котелков варево, роняя из армейских шапок и танкистских шлемов соленые огурцы и вареные картофелины. А вслед глядят поблекшие терпеливые женщины и изможденные ребятишки, притихшие девушки и печальные, с осунувшимися иконными ликами матери наши, давно отпустившие нас на войну.

На полустанке, где и жилья-то не осталось, и зияют глазницы землянок, да ветер волком воет в тишине, вдоль состава идут высокий седой дед, а за ним цепочкой ребятишки, трое или четверо, в серое тряпье одетые. Вдруг старик снимает шапку, становится на колени лицом к поезду, а вслед за ним — дети, Ветер осторожно трогает его бороду, пошевеливает волосы на сивой голове, на юных головенках. Видеть это нестерпимо. От вагонов бегут к ним солдаты, военные девушки с наспех захваченными дарами. Поднимают с колен, суют в руки, в карманы, котомки свое, нелишнее.

…Все, что мы видим в Сталинграде, превосходит представления о масштабах и накале битвы, разыгравшейся здесь. За окном вагона развалины без конца и края.

Среди руин вокзала кипит жизнь. Из громкоговорителя несется песня, потом сводка. Торжественный голос Левитана объявляет об освобождении Житомира. Незнакомые люди на перроне обнимают меня, других военных. Сталинградцы — девушки, женщины, железнодорожники — поют, кто-то пустился в пляс…

Поезд медленно трогается. Вот за окном пленные под охраной часовых вяло несут кирпичи. Что ж, разрушали, попотейте на восстановлении. Нет к ним сочувствия и злобы тоже нет. Отходчивы мы.

…В Москве на Казанском вокзале студентки едят пайковый хлеб с мороженым. Висит огромная карта фронтов с передвижными красными флажками. Я стою перед картой, задрав голову. Я еще не знаю того, что два месяц назад лейтенант Борис Камышансков погиб на плацдарме за рекой Молочная. Странно, но я гляжу как раз туда, где, как потом станет известно, рота Бориса дала клятву не оставлять плацдарм и удержала его ценой гибели командира и его бойцов… Теперь, когда приезжаю в Москву и попадаю на Казанский вокзал, подхожу к стене, на которой тогда висела карта. В моем сознании возникает картина: из окопа поднимается пехотный лейтенант со знакомым лицом, залитым кровью, и, шатаясь, идет впереди солдат в контратаку. Почему-то не вижу Бориса иным.

Мама жила у своей сестры возле Арбатской площади. Утро, но военная Москва просыпалась рано. Девчата в шинелях, румяные, сильные, ведут по Гоголевскому бульвару покорную тушу аэростата заграждения. В этом районе, как и у вокзалов, полно офицеров — козыряю беспрестанно. Попадись я патрулям, не миновать бы мне в наказание за отдание чести на бегу трех часов строевой подготовки на Первой Мещанской, в комендатуре, известной своим плацем.

Моими звонками взбудоражена вся квартира, но раньше всех подходит к двери мама. Из всех шагов в мире я бы отличил мамину тяжело-летящую, девичье-пожилую походку. Открывает и не узнает меня. Побледнело родное лицо, на котором за полтора года разлуки появились новые морщины. Она испугалась. Я почти вношу ослабевшую маму в коридор. Здесь толпятся встревоженные жильцы. Мне бы досталось, если б они не знали, что я фронтовик и еду с войны на войну.

 

 

ОТЦЫ И ДЕТИ

 

Мое перемещение три года назад на должность директора школы рабочей молодежи происходило так.

Быстрый переход