Разыскиваю парторга цеха. Он уводит меня в «затишок» — к четвертой стене. Мы в царстве цветных проводов, скрученных в жгуты и втиснутых в трубы, коробки, шкафы. Степан Степанович Пименов — наладчик автоматических линий и станков. На вид ровесник, но не седой, не хромой, не импульсивный, как я, — спокойный, сосредоточенный.

В десяти метрах от нас Леонид колдует с проводами. Завидел меня, смущается, но скоро забывает обо мне и занимается делом — готовит проводку для монтажа. Так увлечен, что не обращает на нас внимания. Высокий, большерукий, сосредоточенный, он приметен, нет, значителен, ни на кого не похож. За партой он что-то теряет. Красив человек в труде! В том самом труде, который выбрал по душе, на который идет, как на праздник.

— Да, красиво работает, — соглашается Пименов. — И не только руками. Умеет увлечь, его называют в бригаде «комиссаром». Леша — бригадир, и им двоим не «тесно», нет зависти, есть дружба. Два таких парня — как не завестись лидерству. Так нет же! Потому что настоящие. В партию принимали обоих Лех (мы и Алексея и Леонида Лехами зовем) в один день.

— А где бригадир?

— Сдает готовую продукцию. Сюда не придет — после смены прямо к нам в школу, еле поесть успевает.

— Достается — работа, депутатство, общественные нагрузки.

— Не жалуется. Правда, времени в обрез, У Лени сын родился. Жена на дежурство (работает в реанимации), Леня на «вахту» — сына кормит, купает, ублажает не хуже матери.

Пименов гордится: после ПТУ самые неисправимые и разболтанные становятся в бригаде хорошими работниками, общественниками, из армии пишут: «Вернусь только в свой коллектив». А бригада вовсе не «исправительная», таких по заводу немало. Атмосфера молодого энтузиазма, не одной материальной, но и моральной заинтересованности в результатах труда требует.

— А те, кому не нравится, уходят в другие бригады или с завода?

— В том-то и дело, — улыбка во все широкое доброе лицо Пименова, — что остаются. Приживаются, тянутся, чтоб быть как все. У нас любят работать и умеют работать. Если мы, командиры производства, допускаем промахи, нам плохую организацию труда молодежь не прощает. Своему одногодку простят, нам — нет: мы в их глазах не имеем права на ошибку.

— По своей работе знаю, — говорю я.

— Так они, понимаешь, правы, — начинает горячиться и сразу же заставляет себя остыть Пименов. — Ровесника парень обругает, обсудят проблему «на басах» и придут к общему знаменателю. А с нашим братом, годным в отцы, что делать? Не очень-то поспоришь: возраст, седины, апломб, авторитет… Общественные организации кого в конфликте поддержат? Оч-чень ответственный у нас, друг, возраст. А роль — того важнее, будто саперы на фронте: ошибешься, взорвется твой авторитет, как фашистская мина под ногами. Не прощают ребята глупого руководства.

Алексей сидит у меня в кабинете, пьем принесенный им из буфета чай, заедаем пирожками. Торопиться некуда, уроки окончены, завтра суббота. Рассказывает о себе охотно. Ко мне тянется не только как к педагогу: 22-летнему парню не хватает отца. «Мама есть мама, — тихо произносит он, — о чем угодно можно говорить с ней, но за всем у нее спрятано: «Сынок, а ноги ты не промочил?» Будто это самое важное на свете…»

Из армии писал скупо: «Все в порядке, служу; дали грузовую автомашину, езжу; здоровье хорошее, ребята из разных городов и областей; земляков-москвичей в роте нет».