Иногда на пути встречались отряды фольксштурма, собранные из мобилизованных стариков и подростков. При первых же выстрелах они, как правило, тут же бросали винтовки и фаустпатроны и разбегались, но случалось и по-иному: уже на подходе к Одеру колонну «БМ» дивизиона Гиленкова обстреляли.

* * *

Стреляли из тощего лесочка, стреляли редко и неумело — всего одна пуля щелкнула по железной раме одной из «катюш», и никого из бойцов не зацепило. Десантники быстро прочесали лесок и выволокли из кустов трех юнцов лет шестнадцати-семнадцати.

— Вояки, — презрительно бросил один из солдат, — мамкино молоко еще на губах не обсохло, а туда же, за оружие хватаются. Снять штаны, да надрать им ремнем задницы, чтоб месяц не сели, и пусть катятся к едреней фене, сопляки.

— Это гитлерюгенд, — возразил ему другой, — сопляки-то сопляки, а стрелять умеют, да и мозги у них набекрень. Будущие эсэсы, сучата…

Пленные пацаны производили странное и двойственное впечатление. Шинели не по росту, тонкие шеи, юношеские прыщи на грязных лицах, исцарапанные худые руки. Один из них были в кепи горнострелка, другой в пилотке, третий где-то потерял свой головной убор, и стылый ветер шевелил его спутанные светлые волосы. Они не казались врагами, но Павел заметил искривленные гримасой ненависти губы и злой блеск в глазах этих мальчишек. «Вот волчата… — подумал он. — И что же нам теперь с ними делать?»

Они стояли, тесно прижавшись друг к другу и гордо подняв головы, и вдруг начали кричать: «Хайль Гитлер!».

— А ну заткнитесь! — гаркнул Прошкин, подходя к ним. — Капут ваш Гитлер, и война тоже капут, понятно?

Но «гитлерюгенды» не унимались — они продолжали орать «Хайль!», а один из них со злобой выпалил длинную немецкую фразу, из которой Дементьев понял только «руссише швайне» и «унтерменшен».

— Пасти закройте, я кому сказал? — повторил комиссар и от души врезал одному из них по физиономии.

Юный немец пошатнулся, но двое его товарищей тут же подхватили его за плечи и поддержали. А затем они все трое обнялись и что-то запели ломающимися мальчишескими голосами.

— Гитлеровский молодежный гимн, — проговорил Прошкин и добавил, чугунея лицом: — Расстрелять. Всех троих.

— Может, не надо расстреливать, Георгий Николаевич? — сказал Дементьев. — Совсем ведь еще пацаны-несмышленыши…

— Не надо? А что мне прикажешь с ними делать, а? Ты этим несмышленышам в глаза посмотри, а потом уже их жалей! Отпустим мы их, а они подберут где-нибудь фаустпатроны — этого барахла сейчас кругом навалом — и будут стрелять по нашим танкам. И по милости твоей милосердной кто-нибудь из наших ребят сгорит в своем танке, а дома его мать ждет не дождется, ночей не спит. Ты ей будешь похоронку писать, товарищ капитан? — Комиссар зло сплюнул и повторил: — Расстрелять, я сказал!

Павел промолчал — замполит был кругом прав, и возразить ему было нечего.

Мальчишек отвели к обочине. Там они и упали, сраженные автоматными очередями, — не опустив гордо поднятых голов и стоя плечом к плечу, обнявшись.

«Как там говорил друг Юра, — думал Дементьев, когда дивизион двинулся дальше, — «людей не переделаешь»? А вот у Гитлера это получилось, и не у него одного.