Латунные колокольчики и дельфины тихо и устало звякнули, когда Вита осторожно открыла дверь и выглянула на улицу. Сумерки набирали густоту, мимо «Пандоры» тек обычный вечерний поток прохожих, и только некоторые из них бросали рассеянные взгляды на крылечко компьютерного магазинчика и настороженно застывшую на нем темную фигуру — бросали и, ничем не заинтересованные, спешили дальше. Возле обочины стояла только одна машина — забрызганный грязью «мондео» Евгения.

Прижав к лицу носовой платок, чтобы никто не обратил внимания на кровь, Вита быстро спустилась, придерживаясь одной рукой за пошатывающиеся перила. Больше некому будет вытаскивать эти перила из пазов и прятать на ночь, чтобы их не украли, больше никто из постоянных ежевечерних прохожих не будет с улыбкой наблюдать за забавным ритуалом, а работники «Пандоры», сгрудившись возле крылечка, не будут отпускать шуточки в адрес трудящихся над перилами коллег… не будут, потому что никого больше нет… У нее на мгновение сдавило горло, и Вита испугалась, что ее сейчас вырвет, но спазм тут же прошел, и она, оглянувшись, скользнула к машине.

* * *

Ехать домой было дуростью с самого начала, и ведь я знала это, а оттого было особенно обидно, если только этот слипшийся бесформенный ком чувств можно назвать обидой. Осознанно совершенная дурость. Ты знаешь, что это дурость, и все равно идешь на нее, безумно надеясь, что тебе повезет. Мне повезло в конторе, почему мне не может повезти еще раз? Бог троицу любит. Мне необходимо попасть домой. Чтобы уехать из города, мне необходимо попасть домой. В моем кошельке не так уж много, а дома все наши с Женькой

…ох, Женька, Женька… не реви, сейчас ты не можешь позволить себе такой роскоши… сбережения. Никто в этом городе сейчас не сможет занять мне достаточной суммы денег, а звонить Максиму Венжину я боюсь. Нельзя. Нельзя еще и его… Смерть на мне. А еще дома пачка документов, которые мне очень и очень пригодятся. И, конечно, папка Колодицкой, которую они искали в конторе — я не сомневаюсь, что они искали именно ее. Не получите вы ее! И там, в папке, Наташкины письма.

И я еду домой.

Папка. Кто знал о ней изначально? Колодицкая и Семагин. И все, иначе суета из-за нее началась бы намного раньше. Но Колодицкая скончалась давным-давно, а в привидения я не верю. Значит Семагин. А как вышли на Семагина? И вообще зачем на него вышли? Сам побежал, рассказал? Бессмысленно. Нет, не вяжется. Никак.

Ответ напрашивается только один. Виктория. Чертова сука, мачеха Вика Костенко! До нее ничего не было. А уж потом колесо закрутилось. Как-то она была связана со всем этим, что-то она знала. Проболталась мне, потом спохватилась. Да и я, дура, тоже хороша! Ведь видела же, чувствовала, что с ней что-то не то, а все равно продолжала лезть с расспросами. А она потом наверняка передала наш разговор кому следует — за оплату без сомнения. Упомянула, что я Семагиным интересовалась. Чистовой тогда еще и не пахло, но кто-то там решил проверить, чего это девочка такие вещи спрашивает? Откуда знает о письмах? Отследили. Прикинули. Сопоставили. Проверили людей, которыми она интересовалась. О внезапно погибшем Шестакове-то они точно знали, остальных проверили. Вот и все. Здравствуй, девочка!

А девочка едет домой.

Удивительно, что после всего, сейчас мне еще удается выстраивать какие-то связи. Мысли рваные, но все же последовательные, голова кое-как работает. Наверное, это потому, что я не только напугана и растеряна. Еще я очень зла. Злость греет. Внутри пустота, но она постепенно наполняется злостью вперемешку с болью. Жуткая смесь. Хочется умереть и убить одновременно. Рыдать от потери и выть от бешенства. После того, что произошло в магазине, моя психика не могла не пошатнуться, возможно, скоро я совсем свихнусь, но сейчас это мало заботит. Слишком много внутри пустоты, слишком и заполняется она слишком медленно — слишком большая часть меня навсегда осталась в «Пандоре».