Довольно скоро я очутился в самом сердце города, где уже вовсю кипела жизнь. Я шел, пристально разглядывая все, что попадалось по пути: женщин с кошелками, рыночные прилавки, старый центр, квартал частных домиков, мэрию. Шел и дивился всему: бодрой суете прохожих, утренним улыбкам некоторых из них, солнышку, которое вставало в небе раньше обычного. Проходя мимо вереницы домиков, я остановился перед лачугой сволочи Этьена: в это время он должен был почать свою первую литровку. Бросив взгляд в окно, я различил за занавесками неуверенно двигавшуюся фигуру. Надо же, как его скрючило, совсем плохой стал.

Никто бы и не заметил, что я вошел к нему, а потом вышел. Никто даже не заподозрил бы, что у него побывал гость. Достаточно было выбросить кольт в сточную канаву, и никому в голову бы не пришло, что он лежал завернутым в скатерть бабушки Малу, а перед тем — в кармане американского солдата, умершего рядом со своим парашютом. И на работе никто не заметил бы, что я пришел с часовым опозданием. И никто не стал бы оплакивать эту сволочь Этьена.

Я спросил себя, уж не предлагает ли мне жизнь возможность изменить свою судьбу. Единственную возможность. Работу над ошибками прошлого. Один росчерк пера, одно исправление — и у тебя совсем иная участь. Этим утром меня посетила уверенность, что так оно и есть. Я бросил последний взгляд в запотевшее окно, еще раз посмотрел на Этьена, все такого же сгорбленного, немощного Этьена. Сделал глубокий вздох, словно вновь обретая ясность духа. И пошел своей дорогой.

Я перекусил сам не знаю когда и шатался по улицам сам не знаю где. Наконец-то один. Как турист, с интересом изучающий собственное повседневное существование. Вдали я увидел своих сотрудников, они выходили из офиса и перебегали дорогу, спеша наброситься на дежурный обед в кафе напротив.

Мой сын всегда беспокоил меня своими рассказами об одной дешевой забегаловке на окраине города. Мне не пришлось долго разыскивать ее. Значит, именно здесь он жует эти жирные сосиски, набивает на куртку блестящие металлические звездочки и разыгрывает юного бунтаря, чтобы поразить воображение своей подружки. Группа парней явно недоумевала: с какой радости этот старый хрен забрел на их территорию? Но в следующий момент я перестал интересовать мальчишек: рядом с визгом затормозил «504-й» кабриолет, отшвырнув прочь один из мопедов, стоявших у их ног. Из машины вышли взрослые — настоящие взрослые, крутые. В ярких галстуках, в широких пальто, в замшевых перчатках. Полностью затмивших грязные кроссовки и драные потертые «левайсы». В обычное время я бы тихо слинял, чтобы не присутствовать на этой дурацкой демонстрации «крутизны», — в конце концов, никто не обязан пихать себе в глотку пережаренные сосиски и пожимать чужие опасные руки. В обычное время — да, но не сегодня.

Мальчишки струхнули и замерли по стойке смирно; один их них начал извиняться, скуля точь-в-точь как пес стекольщика, второй вытащил деньги в уплату бог знает за что, третий остолбенело пялился на свой мопед, отброшенный на середину шоссе. Я ни секунды не думал о своем парне, о сыне, который мог бы оказаться на их месте. Один из четверки «крутых» смерил меня взглядом и посоветовал идти своей дорогой.