Я порылся в ящике стола, но не нашел там ничего, кроме зеленого фломастера. С острым кончиком. Нет, я не могу так оскорбить их. Пришлось обшарить всю квартиру, вывернуть все карманы и раскрыть все шкафчики на кухне. Карандаш со свинцовым грифелем, заложенный в блокнот для записи покупок? Это выглядело бы оскорблением: черный жирный грифель, стирающийся от легкого прикосновения резинки, — и вот так запросто можно стереть всю мою жизнь?!

А мне нужно было навечно врезать в людскую память свое послание.

Я выключил телевизор: пошлые титры передачи были недостойны столь торжественного момента. Переворачивая все вверх дном в поисках ручки, я вдруг подумал: а почему бы не воздать честь этой минуте, открывающей мне двери в вечность? Моего скудного воображения хватило лишь на «Реквием» Моцарта. Какая разница. Нынче вечером я могу позволить себе все что угодно, даже прибегнуть к шаблону.

По комнате медленно разлился «Dies irae».

Наконец в одной из картонок в чулане я обнаружил старую перьевую ручку-самописку, давно высохшую, с остатками синих чернил в капсуле. Я смочил кончик пера и почиркал им по смятой бумажке: перо царапало, но все же кое-как, медленно, возвращалось к жизни; итак, все в порядке, я смогу высказаться.

Сначала черновик. Я не имею права на помарки в таком письме. Помоги мне, Моцарт!

Хотелось бы сказать вам, что жизнь прошла мимо. Но другие уже сделали это до меня. Никто тут не виноват. Я не желаю, чтобы чужие безразличные люди присвоили себе мою смерть. Мир не причинил мне зла, он всего лишь разочаровал меня. Не приходите на мои похороны. Пусть мои друзья выпьют в мою честь, пусть другие порадуются, я всех любил, но теперь оставляю вас в вашей клоаке…

Это еще что такое? Неужто виолончель?.. Как странно… Значит, эти кошмарные звуки, доносящиеся из верхней квартиры, исходят от виолончели? Теперь я наконец понимаю сегодняшнюю интригующую встречу на лестнице; вот оно что было в том продолговатом кожаном футляре. Сосед даже не соблаговолил поздороваться. Так это виолончелист. Ну ладно, желаю ему мужества, своему соседу. Начинать учиться игре на виолончели, в таком возрасте… Подумать только: люди еще уповают на какие-то перспективы в этом подлом мире!

Вот как раз то, что мне требовалось, — утопия. Состязательный дух.

Я перечитал свой первый опыт. Мне очень понравилась фраза «Оставляю вас в вашей клоаке», но она принадлежит не мне. Ее написал Джордж Сендерс перед тем, как разнести себе башку из револьвера. Не хватало еще заделаться плагиатором; нет, это было бы слишком глупо.

Вместо того чтобы швырнуть скомканные листки в мусорную корзину, я сжег их, а пепел смыл в унитаз. Револьвер, лежащий на виду, на журнальном столике, придаст мне вдохновения. И мужества.

Пусть все, кто будет пить за мою кончину, нальются допьяна. Другие не преминут оплакать меня, и я уже сейчас, стоя одной ногой в могиле, проклинаю тех, кто осмелится проливать по мне слезы.

Так…

Почему бы и нет.

И все же непонятно, зачем я так настаиваю на этой пьянке. И к чему столько враждебности, это лишнее. Все это не объясняет моего поступка. А впрочем, должен ли я его объяснять?

Ну-ка попробуем написать получше.

Поймите меня. Я страдаю, и никто никогда не узнает отчего. Я мог бы сказать себе, что жизнь — всего лишь один круг карусели, грубый нелепый фарс, который длится одно краткое мгновение, но не в этом дело. Я расстаюсь с жизнью потому, что у меня нет выбора; так человек идет к зубному врачу, когда боль становится нестерпимой. Я любил вас — тех, кто прочтет это письмо. Никто из вас не причинил мне зла, но я никогда не умел просить о помощи. Мне только что исполнилось сорок, а я всегда, даже будучи ребенком, скучал и тяготился своим существованием, и эта скука, усугубленная физическим угасанием, страшит меня.