— Прости, государь, прости, царь-батюшка! Бес меня попутал! Сам не знаю, как это и получилось! Я-то ее два раза только за титьки и тиснул!

— Пошел прочь! — взвизгнул царь.

— Слушаюсь, государь! — охотно устремился по коридору караульщик.

— Постой, холоп! — остановил царь отрока у самых дверей и, повернувшись к Анюте, которая все еще никак не могла вымолвить от страха и отчаяния даже слово, приказал: — Возьми эту девку и выставь вон с моего двора! Отныне дорога во дворец ей закрыта.

Караульщик грубо потянул девку за сарафан, приговаривая зло:

— Пошла вон! Государь велел!

Это грубое прикосновение вывело девку из оцепенения, она с отчаянным криком рванулась навстречу государю, преодолевая сопротивление сильных рук караульщика:

— Государь, родимый! Прости меня, горемышную! Бес надо мной подсмеялся! Ой, Господи, что же теперь со мной будет?!

Иван уже знал цену предательства. От него всегда уходили самые близкие, и Анюта была только одной из этих потерь.

Затрещал сарафан, с головы мастерицы слетел платок И караульщик, видно напуганный бесовской силой, которая исходила из растрепанных кос, отпрянул в сторону.

— Гони ее прочь со двора!

Караульщик уже не церемонился: крепко намотав волосы на кулак, он потащил девку к выходу. Она цеплялась за поручни, двери и ни в какую не хотела уходить.

— Гони! Гони ее! — орал Иван голосом псаря, науськивающего свору собак на загнанного зверя.

Детина, повинуясь одержимости самодержца, тащил Анюту по ступеням вниз.

Больше Анюту Иван не видел. Царь легко привязывался и также быстро расставался. Доброхоты потом говорили ему, что Анюта каждый день приходит ко дворцу, просит встречи с государем, но, однако, она не была допущена даже во двор, и стража с позором изгоняла ее прочь.

Анюта растеряла свою власть так же быстро, как и приобрела. Царь вспоминал былую любовь очень редко. Больше врезалась в память минута прощания: открытый от ужаса рот, страх в глазах; караульщик волочит Анюту, как завоеватель тащит жертву, чтобы совершить насилие.

Потом забылось и это.

Андрей Шуйский, обеспокоенный одиночеством царя, приводил Ивану все новых «невест», среди которых были худые и дородные, бабы в цвету и почти девочки. Они отправлялись в постель государя с той немой покорностью, с какой обреченный на смерть ступает на дощатый настил эшафота. Бабоньки молча стягивали с себя сорочки, без слов ложились рядом с государем. Покорностью они походили одна на другую, хотя каждая из них шла своей судьбой, прежде чем разделить с государем ложе. Эти встречи для Ивана были мимолетными и незапоминающимися, как частый осенний дождь, и только одна из женщин сумела царапнуть государя по душе— это была повариха с Кормового двора Прасковья. Дородная и мягкая женщина, от которой пахло прокисшим молоком, с сильными руками и мягким убаюкивающим голосом. Царь провел с поварихой шесть месяцев, и в это время государя можно было застать в Спальной комнате, но уж никак не во дворе с сорванцами. Потешая свое любопытство, бояре слегка приоткрывали дверь и видели, как царь склонял голову на пухлые коленки поварихи. А когда живот у бабы округлился и всем стало ясно, что Прасковья ждет дитя, Шуйский выставил повариху за ворота.

Андрей Шуйский за это время сумел сделаться полноправным господином, и почести ему оказывались не меньшие, чем самому московскому государю, даже митрополит гнул перед ним шею. Единственный, кто не считался с его величием, был Федор Воронцов, который числился в любимцах у царя. В Думе Воронцов норовил высказаться всегда первым, тем самым отодвигая назад самих Шуйских. Андрей, закусив губу, тихо проглатывал обиду и с терпеливостью охотника дожидался своего часа.