— Как же мне не знать? Сколько раз по моему наказу татям в горло олово лили!

— Хм… вот и тебе скоро зальют.

— Помилуй меня, Господи, спаси от срама, не дай на поругание мою душу!

— Есть спасение для тебя, Федор Семенович, только вот не знаю, согласишься ли ты на это. Уж больно горд!

— Говори же, дьяк, в чем мое спасение?!

— Душу твою сохранить не обещаю, сам спасешься. Сходишь в церковь, помолишься малость. В казну монастырскую дар большой сделаешь, а может, на свои деньги и церквушку каменную поставишь. Но вот тело твое… попробую спасти от позора.

— Сделай Христа ради! Сыном разлюбезным для меня будешь! Век на тебя молиться стану и еще деткам своим накажу, чтобы почитали тебя пуще отца родного. Только вырви меня отсюда! Что делать нужно, говори, Василий.

— А царю ты вот что скажешь, когда он к тебе в темницу явится, — дьяк поднялся с лавки и зашептал в самое ухо боярину: — Будто бы умысел против него имел, хотел власти царя лишить.

— Окстись! — отшатнулся боярин. — Гнева ты не боишься Божьего! Не желал я этого. Я у него в любимцах ходил! Он меня лучше Глинских почитал. Мне ли желать, чтобы Ванюша власти лишился, я бы тогда сам без головы остался, одни недруги вокруг.

— Я свое слово молвил, — развел руками дьяк, — если хочешь жить, скажешь! Подьячий, пойдем отсюда, тяжек для меня дух темницы; и еще Федор Семенович подумать должен, не будем ему мешать.

Государь Иван Васильевич заявился в темницу вечером. Двое рынд освещали впереди царя дорогу и заботливо опекали государя:

— Здесь, Иван Васильевич, поосторожнее будь, ступенька тут хиленькая. Вот черти эти тюремщики, никак заделать не могут. Не споткнись, батюшка, сподобься. А здесь, государь, склизко, видать, налито что-то. А может быть, и кровь.

Иван Васильевич весело перепрыгивал через две ступени, мало обращая внимание на советы рынд, и только иной раз покрикивал на охрану:

— Мух харей не хватай! Свети государю под ноги, а то башку расшибу.

Спустились в подвал. Зноя как не бывало. От серых камней тянуло холодом. В самом углу, на затхлой соломе, свернувшись в калач, лежал человек. Василий Захаров вышел из-за спины государя и, осветив фонарем угол, скомандовал:

— Вставай, Федька сын Семенов, государь к тебе в гости пожаловал!

Калач медленно стал разворачиваться, и Иван Васильевич увидел боярина Воронцова.

Через дверь сквозило, и пламя свечи слегка изогнулось, словно и оно решило поклониться государю. Воронцов уже не походил на того лощеного боярина, каким Иван знал его еще неделю назад. Перед царем был исхудавший и изнуренный голодом человек. Кафтан и тот драный, а через прореху на груди была видна розовая сорочка.

— Государь Иван Васильевич, — сделал шаг Федор Воронцов навстречу царю, а расторопные рынды уже бердышами заслонили путь.

— Куда прешь?! Не велено!

Было время, когда Воронцов запросто трепал Ивана по плечу, а рынды милостиво топтались рядом; сейчас же боярин находился по другую сторону бердышей.

Но он не так слаб, если сам царь к нему в темницу спустился. Федор Семенович успел разглядеть в глазах государя смятение. «Не забыл, бестия, своего боярина!» Однако взгляд тотчас натолкнулся на синий холод государевых очей. Видно, это было не смятение, просто пламя слегка колыхнулось и серой тенью легло на лицо государя.

— Сказывай, холоп, какую неправду против царя учинить хотел? — повелел Василий Захаров. — Эй, подьячий, пиши за боярином. Сейчас Федор Семенович исповедоваться начнет. — И посмотрел на Федора тем взглядом, который напоминал: «Не забыл ли ты, боярин, о нашем разговоре? Смотри же! Иначе башка с плеч полетит!»

Подьячий, тот же самый худенький старичок, что бывал на сыске, степенно разгладил бумагу пальцами, приготовился писать.