Так и остался стоять Никитка-палач посреди дороги, провожая взглядом череду удаляющихся саней. А красная рубаха, словно разлившаяся кровь, за версту была видна на свежевыпавшем снегу.

Ударил с Кремлевского бугра колокол, но прозвучал он в этот раз одиноко, как будто отпевал покойника. А хвост удаляющихся саней был виден еще долго, а потом и он затерялся между стволами сосен.

Не бывало такого прежде, чтобы покидали великие князья Москву, опалившись на своих холопов. Бывало, что, почуяв ледяной дух смерти, князья принимали постриг в одном из монастырей, но в этом случае в стольной всегда оставался старший сын, который с поклоном брал в руки дело отца.

Сейчас было иное: обида государя была так велика, что он не оставил в Москве не только наследника, но даже не попытался объясниться с думными чинами. Приказал собрать на сани батюшкино добро; сказал, чтобы собирались в дорогу верные люди с семьями, с тем и отбыл.

Москва оставалась сиротой. Была неприкаянная и не прибрана, как юродивая девка, выпрашивающая милостыню. Не находилось того, кто приласкал бы ее приветливым словом, утешил бы в горе. А оно было так безмерно и велико, что могло вместить в себя не только царский дворец, но и весь Кремль.

Выпавший снег укрыл разбросанный по двору сор, и это белоснежное покрывало напоминало саван.

Царский дворец стоял без надзора. Еще вчера можно было услышать грозный оклик стрельца на всякого стремящегося войти во двор, а сейчас ворота были распахнуты, и ветер качал створки из стороны в сторону, выводя на целую версту заунывную песнь. Во дворе вольно гуляли ребятишки: они лепили снежную бабу. Снеговик получался едва ли не в стену высотой, со стрелецкой шапкой и бабьим передником, сбоку торчала жидкая метла.

А потом ребятишки расстреляли бабу снежками и разбежались по своим делам. Нечего было делать на царском дворе — скукота одна, с царем-то повеселее было.

Два дня бояре ждали, что государь одумается. Ну попугал малость своих холопов, постращает перед всем миром, пора и к дому ехать. Однако Иван Васильевич воротить сани ко дворцу не собирался.

Выходит, не журил государь, а говорил всерьез.

Бояре не ведали, в какую сторону подался государь Иван Васильевич: множество саней, подобно малой бусинке, затерявшейся в речном песке, пропали в дремучих лесах, и оставалось только надеяться, что поезд самодержца не будет разграблен татями, а сам государь-батюшка будет жив-здоров и подаст о себе весточку.

Вместе с государем из Москвы отбыл его личный полк — стрельцы, которые денно и нощно караулили покой московитов. Горожане уже привыкли слышать их ночные перебранки, удары колотушек, которые не затихали до самого рассвета; задорные голоса сотников, окликающих караул; привычную ругань, которой стрельцы наделяли всякого, кто шатался по ночным улицам; теперь московиты понимали, что для глубокого сна не хватает виртуозной матерной брани дружинников и задиристой веселой переклички.

Примолкла Москва. Насторожилась.

До веселья ли, когда заупокойную едва спели. Если и слышен чей-то глас, так это взывающий о помощи.

Весело было только на Городской башне, где бродяги отметили отъезд государя тем, что поколотили четырех стрельцов, оставшихся горевать у блудливых девок в посадах, и повыбивали слюдяные оконца в царских палатах.

А на следующий день Циклоп Гордей принимал в свою братию полсотни нищих, которым обещал покровительство и всякое сбережение даже от лиха государева.

Просто так в орден Гордея не попасть — важны заслуги перед миром, и каждый, кто искал покровительства всемогущего татя, проходил испытательный срок, выпрашивал милостыню на базарах, грабил купцов на въездных дорогах и непременно отдавал часть «нажитых» денег всемогущему вору.