— О, это! Я назвала вас прекрасным за прекрасную душу, за восхитительную любовь к своему предмету. Кого волнует ваша внешность? Ох нет, это прозвучало очень грубо. Ваша внешность в точности подходит к вашей сути. Но внешность ведь не имеет значения, правда?

— Как вы можете это говорить? Вы же такая красивая.

— Вы бы по-другому на это взглянули, если бы ваша внешность привлекала столько же внимания, сколько моя, и заставляла бы людей думать о вас всякие глупости.

— Неужели мысли, которые я вам сейчас открыл, показались вам глупостями?

— Нет, нет. Я совсем не то имела в виду. Ваши слова, исходящие именно от вас, — величайший комплимент в моей жизни.

— Так что нам теперь делать? Осмелюсь ли я спросить, любите ли вы меня?

— Да, конечно, я вас люблю. Но, боюсь, совсем не той любовью, о которой говорили вы.

— Значит?..

— Я должна очень тщательно продумывать свои слова. Я люблю вас, но я никогда не перейду с вами на «ты». Я люблю вас за то, что вы помогаете мне постигать вещи, которых я не понимала раньше или понимала не так. Я люблю вас за то, что вы сделали ученость основным источником жизненной силы, а она сделала вас особенным человеком. Вы как огонь: вы меня согреваете.

— Так что нам теперь делать?

— А нам обязательно что-то делать? Мне кажется, мы уже что-то делаем. Если я для вас София, тогда что такое вы для меня?

— Я не очень понимаю. Вы говорите, что любите меня и что я для вас нечто важное. Значит, мы можем любить друг друга?

— Но мы уже любим друг друга.

— Нет, я имею в виду — по-другому. Полностью.

— Вы говорите про любовную связь? Постель и все такое?

— А это исключено?

— Нет, но я думаю, что это будет большая ошибка.

— О Мария, вы уверены? Смотрите, вы ведь знаете, что я такое: я священник. Я не прошу вас стать моей любовницей. Это было бы мелко.

— Ну уж замуж за вас я точно не пойду!

— Вы хотите сказать, что это совершенно исключено?

— Абсолютно.

— Увы. Но я не могу делать вам непристойных предложений. Не думайте, что это ханжество…

— Нет, нет, я прекрасно понимаю. «Ведь если бы я предал честь, я предал бы тебя».

— Не только честь. Можно сказать и так, но это нечто большее. Я иерей вовек, по чину Мелхиседекову. Это связывает меня определенными правилами, не допускающими двойных толкований. Если я сойдусь с вами, не дав обета перед алтарем, я скоро превращусь в человека, которого вы будете презирать: в священника-отступника. Я согрешу не пьянством, развратом или чем-то иным относительно простым и, может быть, простительным: я стану клятвопреступником. Понимаете?

— Да, прекрасно понимаю. Вы нарушили бы клятву, данную Богу.

— Да. Вы понимаете. Спасибо вам.

— Я уверена, что вы со мной согласитесь: я бы очень странно выглядела в качестве жены священника. И… простите меня, Симон… мне кажется, вам не жена нужна. Вам нужно кого-нибудь любить. Разве вы не можете меня любить, не втягивая в это совершенно посторонние вещи — брак, постель и все прочее, что, по-моему, не имеет ни малейшего отношения к предмету нашего разговора?

— Вы очень требовательны! Вы что, совсем не знаете мужчин?

— Почти совсем не знаю. Зато я хорошо знаю вас.

Слова будто сами вырвались, и я тут же пожалел о сказанном, но ревность оказалась быстрее меня:

— Не так хорошо, как Холлиера!

Она побледнела, отчего ее лицо приняло оливковый оттенок.

— Кто вам сказал? Хотя можно не спрашивать: он сам, конечно.