Потом я содрал парик и напялил рясу, которую весьма провиденциально, хоть и не очень честно захватил с собой. Она замечательно сглаживает путь. Я сел на самолет и ринулся в объятия своей матери кормящей, старого доброго «Душка»… б-б-бэр-р-р-р! Простите, я, кажется, рыгнул… Молли, вы не позволите мне одним глазком на минуточку взглянуть на бриллиант, который вы так быстро убрали?

— Нет. Он ничем не отличается от любого другого бриллианта.

— Напротив, моя дорогая. Как он может быть подобен любому другому бриллианту, если это ваш  бриллиант? Вы придаете ему блеск, ибо не во власти ни единого камня на свете придать блеска вам.

— Нам пора идти. Мне надо кое-что доделать до ухода домой.

— Ага, у нее есть дом! У прекрасной Марии Магдалины Богородичной есть дом! И где же это он может быть?

— Вам этого знать не нужно.

— У нее есть дом, да еще кольцо с бриллиантом! Знаете старика Бертона — «Анатомия меланхолии», — современника Шекспира? У него что-то такое было про кольцо с бриллиантом, что я заучил наизусть еще до монастыря и иногда, грешник, припоминал во время служб, — видно, дьявол мне нашептывал. Звучало это так: «Влюбленный в „Апологиях“ Кальканини говорил о своем сердечном желании: стать перстнем на пальце своей возлюбленной, чтобы слышать, осязать, видеть и делать — уж не ведаю что; о глупец, отвечал перстень, будь ты на моем месте, ты бы слышал, видел и наблюдал pudenda et poenitenda,  каковые вещи воистину внушили бы тебе омерзение и ненависть к ней и, быть может, ради нее даже ко всему Евину роду!» Но перстень — ханжа и дурак, ибо он видел зрелища, за которые влюбленный отдал бы и душу.

— Брат Джон, не дурачьтесь. Идем.

— Нет, погодите. Вы понимаете, о чем я? Про это даже песня есть.

Он громко запел, отбивая такт ручкой ножа по столу:

Хотел бы я алмазом стать,

Хотел бы ярко я блистать

На пальчике желанной,

Как будет жопу вытирать —

Так мне удастся повидать

Тот край обетованный!

— Ну идем же, нам пора.

— Не будьте ханжой, Мария! Думаете, я вас насквозь не вижу? Вы покупаете историю моей жизни за дешевую жратву и сидите с лицом судьи-вешателя. А теперь застеснялись и хотите убежать, словно никогда в жизни не слышали неприличных песен. Спорим, что не слышали! Спорим, что ты не знаешь ни одной неприличной песни, сучка с каменной мордой…

Сама не знаю, что на меня нашло. Впрочем, нет — знаю. Кровь не позволяет мне оставить вызов без ответа. Кровь по обеим линиям, отцовской и материнской. Меня вдруг переполнили ярость и отвращение к Парлабейну. Я запрокинула голову и громко — у меня может быть очень громкий голос, когда нужно, — запела:

Стоит ниггер в переулке, член поднялся стояком —

Там в окошке свет зажегся, а в нем девка голяком!

Это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Когда пел Парлабейн, посетители за другими столиками, в основном студенты, старались на него не смотреть. Человек, орущий пьяную песню, на их шкале стоял где-то в диапазоне дозволенного. Но я позволила себе истинную непристойность. Я произнесла нечто непростительное, грязное. Услышав слово «ниггер», аудитория зашипела и засвистела, а один юноша встал с места, словно собираясь выступить на заседании комитета по борьбе за равноправие. В тот же миг подлетел владелец ресторана, схватил меня под локоть, приподнял, настойчиво подталкивая к двери; по дороге он позволил мне задержаться у кассы ровно настолько, чтобы оплатить счет.