По указанию мамуси Ерко взял нож и ловко вскрыл тяжелую восковую печать на горле одного из малых медных сосудов. Поднял крышку — потребовалась немалая сила, потому что крышка прилегала очень плотно, — и из сосуда вырвалась мощная эссенция запаха, который пропитывал помещение. В сосуде, на ложе из чего-то напоминающего темно-бурую землю, лежала фигура, закутанная в шерстяную ткань.

— Настоящая шерсть, соткана тщательно, чтобы я знала, что в ней нет ни единой нитки мусора. Это должна быть настоящая овечья шерсть, иначе ничего хорошего не выйдет.

Мамуся размотала фигуру, укутанную не меньше чем в шесть слоев, и мы увидели скрипку.

— Знатная дама разделась, чтобы отойти ко сну, — сказала мамуся, и действительно, у скрипки не было ни кобылки, ни струн, ни колков, и она была очень похожа на человека в дезабилье. — Видите, она засыпает: лак уже немного потускнел, но она дышит, она погружается в транс. Через шесть месяцев я, хитрая служанка, ее разбужу, снова одену, и она вернется в мир, и ее голос будет в полном порядке.

Холлиер протянул руку и потрогал бурую пыль, лежащую на шерстяной ткани.

— Влажное, — сказал он.

— Конечно влажное. И живое. Вы знаете, что это?

Он понюхал свои пальцы и покачал головой.

— Лошадиный навоз. Самый лучший: хорошенько перепревший и просеянный, от лошадей в расцвете здоровья. Этот навоз — из беговых конюшен, и вы не поверите, сколько за него дерут. Но дерьмо от каких-нибудь старых кляч не годится. Для самых лучших требуется самое лучшее. Эта спящая красотка — Бергонци, — сказала мамуся, слегка постукивая по скрипке. — Невежды болтают про Страдивари и Гварнери, и, конечно, они великолепны. Я люблю Бергонци. Но лучше всех — скрипки Лемана из Санкт-Петербурга; вон там стоит одна, на четвертом месяце, точнее, четвертый пойдет с новолуния. Их нужно укладывать в постель в соответствии с луной.

Она покосилась на Холлиера, чтобы посмотреть, как он это воспримет.

— А откуда берутся эти знатные дамы и господа? — спросил он, оглядывая комнату, в которой стояло штук сорок разнокалиберных футляров.

— От моих друзей, великих артистов, — ответила мамуся. — Я не могу вам открыть, чьи это скрипки. Но великие артисты меня знают, и, когда они приезжают сюда — а они все приезжают в этот город, иногда ежегодно, — они привозят мне скрипки, которые нуждаются в отдыхе или у которых какая-то беда с голосом. У меня есть нужное умение и любовь, чтобы все исправить. Потому что, видите ли, для этой работы нужно понимание — превыше того, что знает даже самый лучший ремесленник. Мастер должен сам быть скрипачом, чтобы испытывать скрипки и судить о них. Я очень хороший скрипач.

— Я в этом не сомневаюсь, — сказал Холлиер. — Надеюсь, когда-нибудь мне выпадет честь послушать вас. Это будет все равно что слушать голос веков.

— Вы верно сказали, — отозвалась мамуся, которая наслаждалась каждой секундой этой галантной беседы. — Я играла на благороднейших инструментах в мире, потому что, вы же знаете, в семействе смычковых есть не только скрипки, но и альты, а вон те здоровые парни в углу — виолончели, а эти, самые большие, — толстяки-дураки, контрабасы, у них есть привычка хрипнуть из-за переездов. А у меня они рассказывают свои секреты, как у доктора. Великий музыкант — о да, он заставит их петь, но у Ораги Лаутаро они шепчут, что с ними не так, а затем поют от радости, когда хворь ушла. Эту комнату нельзя держать открытой; Ерко, закутай мадам, а я потом вернусь и снова уложу ее.

Мы вновь поднялись наверх, мамуся и Холлиер долго отвешивали друг другу грандиозные комплименты, а потом я повезла Холлиера домой на своей машинке.