– Опискин, Опискин, Опискин… – возбужденно заговорили все вокруг. Повторяемое одновременно десятками людей слово шипело вокруг Пола, как вырывающийся из многочисленных щелей пар. Он сел.

Зато встал товарищ Ефимович, тоже композитор, только обладающий еще более мощным телосложением и устрашающей внешностью, чем Коровкин. Этот уже. ничем не напоминал водопроводчика. Вероятно, он принадлежал к профсоюзу рабочих котельных и бойлерных. Он возмущенно погрозил кому-то кулаком размером с голову взрослого человека и оглушительно заорал. Быстро оправившись от шока, к нему присоединились и другие музыканты.

– Варвары! – вздохнул доктор Таерсис. – Вы можете представить себе великого Глинку, ведущего себя таким образом? Или Джона Филда?

Сквозь шум, создаваемый возмущенными музыкантами и оживленно галдящими студентами, слышался отчетливый и хорошо поставленный голос переводчицы, ни на минуту не забывающей о своих обязанностях.

– Формалистический уклонист! – бодро вещала она. – Дезертир! Перебежчик, подло предавший советское искусство! Отступник, умышленно искажающий образ Революции! Лакей!

Пол почувствовал, что кто-то осторожно похлопал его по плечу. Ну вот, началось. Значит, сейчас на него наденут наручники, возможно, даже закуют в кандалы, в которых он проведет остаток пути. Но это оказалась всего лишь Татьяна Ивановна, каютная горничная. Чудо что за девушка. Аппетитная, как сдобная булочка.

– Пожалуйста, – робко проговорила она, – врач, врач.

Пол сперва удивился, но потом вспомнил, что сам же просил судового доктора зайти и осмотреть его жену, у которой на шее появилась странная сыпь. Он оставил ее в каюте и уговорил поспать, справедливо полагая, что сон лечит любые недуги, а сам отправился на музыкальный симпозиум. Вот он и явился. Пол вежливо поблагодарил горничную и направился вслед за ней к выходу из кают-компании. Студенты, мимо которых он проходил, поглядывали на него весьма злобно. Аудитория продолжала публично разоблачать и осуждать Опискина. Впрочем, другой доктор, старый, сморщенный и бесполый, сидя в своей инвалидной коляске, весьма громко и авторитетно высказывал свою точку зрения:

– Если этот Опискин сумел привести в столь сильное негодование таких мелких людишек, как вы, он, несомненно, весьма достойный человек…

В средней части судна располагались в основном административные помещения. Стены были увешаны плакатами. На одном высились мрачные башни Кремля. На другом торжественно обнимались Хрущев и Юрий Гагарин, демонстрируя всему миру белизну своих зубов. Из-за двери доносился стрекот пишущей машинки. Очевидно, печатали завтрашнее меню. Скоро оно появится на своем обычном месте. Но уже сейчас можно безошибочно сказать, что в нем будет написано. На завтрак будет предложен рисовый пудинг, кровяная колбаса и красная икра. На обед – мясные фрикадельки с макаронами, а на ужин – жалкий кусочек тушеного мяса, гордо именуемый «украинское жаркое по-крестьянски». На сладкое каждому полагался один апельсин.

На следующем плакате Хрущев стоял один. «Маленький папа», задрав голову, смотрел на небоскребы Манхэттена.

Пол вошел в каюту и увидел сидящую на своей койке и сморщившуюся от боли Белинду. Девушка в дешевом и плохо сидящем платье, с массивными сережками в ушах осторожно смазывала ей покрытую сыпью шею. Интересно, а как она будет выглядеть, если ее одеть получше? Девушка, слегка приоткрыв рот, осторожно и аккуратно рисовала на шее больной замысловатую паутину. Но Белинда недовольно ойкала. Что поделаешь, истинная американка! У двери стояла еще одна русская девушка, симпатичная блондинка из Пскова по имени Лукерья.