…Разгребать хлам в доме дедули я окончил лишь к семи часам вечера. Назавтра я планировал заняться стиркой и сушкой белья, а также разными мелкими столярными работами. Сев перекурить на крыльцо, я вспомнил о своем обещании. Кроме того, чувство голода подсказало мне мои дальнейшие действия. И я снова отправился к своей доброй соседке. Она стала бранить меня за столь долгое ожидание, поскольку уже несколько раз подогревала то борщ, то котлеты, то солянку. На столе я углядел бутылочку наливки, которая оказалась очень кстати после трудового дня.

— Это хорошо, что у тебя отменный аппетит! — возрадовалась тетушка Краб. — Значит, глистов нет. — Она почему-то искренне считала, что вся Москва заражена этими желудочными паразитами. — Арсений также любил вкусно поесть…

Но ожидаемых слез на сей раз не последовало. Тетушка Краб переключилась на другую тему — стала рассказывать о жителях Полыньи. Несмотря на свое добродушие, она оказалась отменной сплетницей. Я слушал вполуха, подливая ей и себе рябиновку.

— Наш поселковый староста, Илья Ильич Горемыжный — тьфу! Мямля, тюфяк, настоящий мыльный пузырь! Его и выбрали-то только за огромный рост, а так от него никакого толку. Вся власть здесь принадлежит одному человеку, прохиндею этому, Намцевичу, который особняк с колоннами отгрохал. Видел небось? А ведь в детстве бегал тут с голой попой, гусей с хворостиной пас. — Она вдруг понизила голос, оглянувшись на дверь. — Ты с ним не связывайся… Нехороший он человек, темный, и с гориллами его тоже… Они все в такой пятнистой одежде шляются…

— В камуфляже, — подсказал я.

— Не знаю, в каком таком муфляже, но все они — звери дикие, без души, без совести. Сказывают, — и тетушка Краб стала говорить совсем шепотом, — в особняке какие-то безобразия происходят, пакости. Ну их к бесу! А милиционера нашего, Петра Громыхайлова, они совсем споили, он у них заместо ширмы. Что велят — то и сделает. Это он вам в Москву телеграмму послал, ну, насчет Арсения… Небось перепутал все с похмелья.

— Точно, — подтвердил я.

— А Намцевич нам какое-то чудище возле церкви выстроил, хочет в новую веру обратить. — Тут тетушка Краб истово перекрестилась. — Там какой-то отец Монк проповедует. И вместо распятия у них — голая девка изображена, с головой псиной.

— Ну уж! — усмехнулся я.

— Сама не была, врать не буду, а сказывают… И ведь многие уже соблазнились… Монк им деньги за посещение приплачивает. Сначала деньги, а потом душу-то и заберет… Ты туда тоже не ходи.

— Да я, тетушка, православный.

— Вот и хорошо! Жалко мне батюшку нашего, отца Владимира. Совсем они его затуркали. А ведь раньше цветущий мужчина был, кровь с молоком. Понятное дело, почитай, один против них всех и борется. С Божьей, конечно, помощью… Эх, горюшко наше! — И тетушка Краб лихо махнула рюмку наливки. Потом продолжила: — Про доктора нашего Мендлева ничего сказать не могу. Скользкий он какой-то, не ухватишь. И рожа всегда кисло-сладкая. И борода козлиная. И поди, медсестру свою украдкой тискает, Жанку. Нет, не знаю я, что он за человек… А вот учитель, Клемент Морисович, настоящий двурушник. Иуда. Днем он в школе преподает, сеет разумное, а глядь, через час уже у Намцевича, сына его репе-ти-тирует.

— У нас многие репетиторством занимаются, — вступился я за учителя. — Жить-то надо, а деньги не пахнут.

— Э-э, не скажи, малый! Деньги-то как раз больше всего и воняют. И есть, есть люди, которые на них плюют! — Тут тетушка Краб и сама от души сплюнула на пол.