– Спасибо. Ты мне сегодня целый день испортил.

Когда Клинг вернулся в отдел, там его ждал рисунок полицейского художника. В управлении работали пять художников, а этот конкретный карандашный набросок был сделан детективом Виктором Холдеманом, который учился в Художественной лиге Нью-Йорка, а позднее в Чикагском художественном институте. Каждый из пяти художников до своей специфической работы занимался в управлении чем-то другим: двое работали в патрульной службе в Айсоле, а оставшиеся трое были детективами, соответственно, в Камз-Пойнте, Риверхеде и Маджесте. Бюро идентификации преступников находилось в управлении на Хай-стрит, на несколько этажей выше лаборатории. Но люди, приписанные к сектору художников, работали в студии по адресу: 600, Джессап-стрит.

Достижения их впечатляли. Работая только по словесным описаниям, сделанным зачастую взволнованными и обескураженными свидетелями, за последний год они помогли совершить двадцать восемь опознаний и арестов. За предшествующий год они сделали по словесному описанию шестьдесят восемь рисунков подозреваемых, за которыми последовали четырнадцать арестов. В каждом из этих случаев задержанный имел разительное сходство с рисунком. Детектив Холдеман поговорил со всеми людьми, которые присутствовали в офисе Воллнера в среду днем: описание лица, волос, глаз, носа, рта разыскиваемого сделали Майлс Воллнер, Синди Форрест, Грейс ди Санто и Ронни Фэарчайлд, патрульный полицейский, который все еще находился в больнице. Холдеману потребовалось три с половиной часа, чтобы сделать рисунок. Клингу доставили его в конверте в понедельник утром. Сам рисунок был вставлен в прозрачный целлулоидный пакет. Комментария к рисунку не было, подписи автора – тоже. Клинг вытащил его из конверта и принялся рассматривать.

Энди Паркер, проходя мимо Клинга в туалет, остановился и взглянул на рисунок.

– Кто это?

– Подозреваемый, – сказал Клинг.

– Не шутишь? А я-то думал, что это Кэри Грант.

– Знаешь, что тебе надо сделать, Энди? – спросил Клинг, не глядя на него и убирая рисунок в конверт.

– Что? – спросил Паркер.

– Поступай в полицию. Им нужны комики.

– Ха! – сказал Паркер и ушел в туалет, надеясь провести там полчаса с журналом “Лайф”.

Всю субботу и часть воскресенья они потратили на то, чтобы допросить добрую часть тех двухсот двенадцати человек, которые присутствовали в тот вечер на студии. Они не верили, что среди них окажется возможный убийца. На самом деле они пытались обнаружить что-нибудь существенное в пользу версии о самоубийстве. Стратегия допроса была проще некуда: у всех, кто хоть как-то был связан с шоу, они выясняли, не видел ли он (или она), как до или в течение эфира Стэн Джиффорд положил хоть что-нибудь себе в рот. Полученные ответы версию о самоубийстве никак не подтверждали. Большинство людей, связанных с шоу, были настолько заняты, что не имели времени следить за тем, кто что положил себе в рот; часть сотрудников вообще в тот день Джиффорда не видела; а те, кто провел с ним хотя бы какое-то время, были совершенно уверены, что не видели, чтобы он клал что-нибудь себе в рот. В беседе с Дейвидом Крэнтцем выяснилось, что по средам Джиффорд откладывал ужин на после шоу, для чего днем плотно обедал. Это полностью разрушало версию о том, что Джиффорд ел еще раз после встречи с женой. Но это же вызвало и новые догадки, для проверки которых Мейер и Карелла и отправились еще раз в Ларксвью.

Мейер чувствовал себя прескверно. Нос у него был заложен, горло болело, веки припухли. В выходные он попытался полечить свою простуду, но из этого ничего не получилось. Он сморкался, нос тут же закладывало, и он снова лез за носовым платком. Находиться с ним рядом было “сплошным удовольствием”.

К счастью, репортеры и фотокорреспонденты оставили в покое дом Джиффорда, теперь сообщения о его смерти перекочевали с первых полос на более скромные места.