В полночь в мужском туалете стояла тишина.

Он отпер кабинку, прошел мимо писсуаров к двери и, приоткрыв ее, выглянул в коридор. Полы были покрыты какой-то полированной асфальтообразной массой, стук каблуков по ней был слышен за мили, что, конечно, было хорошо. Он слышал, как по коридору прошла сестра, и потом все снова стихло. Он вышел в коридор и пошел в глубину его, слева и справа возникали номера: 709, 710, 711... 714, 715, 716...

Он проходил мимо палаты 717, когда дверь ее открылась и в коридор вышла медсестра. От неожиданности он на какое-то время потерял дар речи. Он остановился, судорожно соображая, ударить ее или нет. А затем из неведомой глубины он услышал свой едва узнаваемый голос:

– Добрый вечер, сестра. – Голос его звучал необычно спокойно и приветливо. Сестра посмотрела на него и ответила:

– Добрый вечер, доктор. – И ушла по коридору.

Он не повернулся посмотреть ей вслед. Дойдя до палаты 720, он быстро открыл дверь и вошел внутрь, закрыл дверь и откинулся на нее, прислушиваясь. Ничего не услышав, он вошел в палату.

Палата освещалась только слабым лунным светом, падавшем из окна за кроватью. Он видел силуэт ее тела под одеялом, крутую линию бедра. Одеяло было натянуто так, что он мог видеть в слабом лунном свете лишь ее белокурые локоны. Он снова, как и в ту ночь, когда избивал ее, возбудился. Он напомнил себе, зачем он пришел сюда, – эта девушка может послать его на электрический стул. Если Фэарчайлд умрет, для него обвинения этой девушки будет достаточно. Он глубоко вздохнул и двинулся вперед. В полутьме он обхватил ее шею своими руками, и прошептал: “Синди!”. Он хотел, чтобы, умирая, девушка смотрела ему в глаза. Он сжал пальцы.

Неожиданно она села. Два мощных кулака мелькнули в воздухе. Он широко открыл глаза.

– Сюрприз, – сказал Берт Клинг и ударил его в лицо.

Если бы Мейер был Вильямом, Шекспиром, он бы, возможно, верил в то, что “любовь, что дым, вздымающийся в небо со вздохами”, но он не был Вильямом Шекспиром. Если бы Стив Карелла был Генри Уодсвортом Лонгфелло, он бы знал, что “любовь всегда занята сама собой”, но, увы, как вы знаете, он не был Генри Уодсвортом Лонгфелло – хотя у него и был дядюшка Генри в Ред-Бэнкс, штат Нью-Джерси. Если бы любой из наших двух героев был Бэкингэмом, или Овидием, или Байроном, они бы, не исключено, осознали, что “любовь есть соль жизни”, и “вечный источник страхов и беспокойств”, и “капризная сила”, но они были не поэты, они были всего лишь профессиональные полицейские.

Даже как профессиональные полицейские они могли бы оценить мнение Гомера (из мультфильма с таким же названием), которое в переводе Никоса Константина звучит так: “Тот, кто сильно любит, не менее сильно ненавидит”.

Но они не видели этого мультфильма и не читали книгу, чего еще ожидать от полицейских?

И все же они могли вам рассказать много истории о любви, тут вы можете не сомневаться. Им приходилось слышать любовные истории от ста одного человека, а может, этих рассказчиков было и больше. И не думайте, будто они не знали, что это за штука – любовь. Еще как знали. Любовь сладка, чиста, чудесна, любовь великолепна. Разве они не любили своих матерей и своих отцов, и других своих родных? Разве они не целовали в первый раз своих девушек в тринадцать и четырнадцать лет, разве это не любовь? Конечно, любовь. И разве они не любили свои семьи, своих жен и своих детей? Так что говорить им о любви было бесполезно, они все о ней знали. Вот так-то.

– Мы любим друг друга, – сказал Нелсон.