|
— Поставь, Клавдеюшка, самовар да сбери нам чайку поскорее,— сказала мать Филагрия.— Да закусочек поставь закусить, водочки, мадерцы, еще что там есть. — Слушаю, матушка,— с низким поклоном ответила послушница и торопливо вышла вон из кельи. — Что матушка Манефа, как ее спасение?— спросил, немножко помолчав, Семен Петрович. — Что матушка Манефа? Стара, дряхла, но духом бодра, плотью же немощна,— отвечала Филагрия.— Всего больше по хилости своей да по слабости телесных сил и поставила она меня на свое место в начальницы обители. А это дело нелегкое. Особенно трудно ладить с окольными мужиками, каждому стащить бы что со скита, бога не боятся, и совести нет в глазах. Ну да, бог даст, ежели оставят нас на старых местах, уладимся с ними, теперь они все нашей выгонки ждут и надеются, что обительские строения им достанутся. Тяжело с ними ладить, ох, как тяжело, Семен Петрович! Скажите Ермолаю Васильичу — не оставил бы нас, убогих, при теперешних наших тесных обстояниях своими благодеяниями... Привезли ли что—нибудь? — Как же, привез, матушка,— отвечал саратовский приказчик.—— Только Ермолай Васильич наказывал отдать из рук в руки матушке Манефе. Должно быть, не знает о перемене у вас в обители. — Матушка Манефа ни в какие дела теперь не вступает, все дела по обителям мне препоручила,— сказала мать Филагрия.— Теперь она здесь, в Комарове, приехала сюда на короткое время, а живет больше в городе, в тех кельях, что накупила на случай выгонки. Целая обитель у нее там, а я здешними делами заправляю, насколько подает господь силы и крепости. Отдайте мне, это все одно и то же. И прежде ведь матушка Манефа принимала, а расписки всем я писала. Ермолаю Васильичу рука моя известна. — А матушку Манефу можно видеть? — спросил Семен Петрович. — Никак нельзя,— отвечала Филагрия.— Еле бродит, вряд ли до весны дотянет. Семен Петрович передал письмо и деньги матери Филагрии. Та, прочитавши письмо, молча и низко поклонилась, потом сосчитала деньги и написала расписку. — Долго ли здесь прогостишь? — спросила она его. — Гостить долго мне не приходится,— ответил Семен Петрович.— В Москву спешу по хозяйским делам. Завтра бы утром, пожалуй, и выехал. — А здесь—то у кого пристал? — спросила Филагрия. — Да все на старом насиженном месте, у матушки Таисеи в обители,— сказал Семен Петрович. — Напрасно, не советовала бы я,— молвила на то мать Филагрия.— И Таисея напрасно приняла тебя. Время теперь опасное, хоть до лета, по письмам наших петербургских благодетелей, ничего и не предвидится, а все—таки на грех могут нагрянуть. И вдруг в женской обители постороннего мужчину найдут. И, бог знает, что из этого выведут. Ноне сторонние, что в Комаров приезжают, у иконника, у Ермилы Матвеича, пристают. Вот бы тебе там и остановиться, а ты по—прежнему прямо в святую обитель. И Таисея—то дура набитая, что пустила тебя... Ну на один—от день еще, пожалуй, ничего, авось бог милостив, а ежели дольше останешься в Комарове, к Ермилу Матвеичу переходи, там дело безопаснее. |
