— А не маловата?

— Будет маловата, когда поживешь у меня недельку. А пока в самый раз. — Она положила руку мне на плечо. — Ты в ней как цветок, дорогая.

— Сегодня ужин приготовлю я. — Собственная смелость придала мне уверенности: я словно играла в хозяйку дома. В магазинную тележку я положила пакет макарон, испанский лук, крупные головки чеснока и итальянские помидоры, баночку сухих смешанных приправ, латук, огурцы, манго и клубнику. Банку сметаны. Бутылку кьянти. Еще я прихватила упаковку дешевых трусиков, какой-то дезодорант, полотенце, губку, зубную щетку и пасту. Зубы я не чистила со вчерашнего утра. Надо бы забрать из квартиры вещи.

— Завтра, — решила Луиза. — Спешить некуда. Завтра мы съездим туда вдвоем, на машине. А пока поносишь детские одежки.

Я взяла с цветочного прилавка завернутый в целлофан букет роз и положила его в нашу тележку.

— Не знаю, как благодарить тебя, Луиза.

— Ну и не надо.

— Я только на пару минут.

— А может, все-таки пойдем вместе?

Я покачала головой и улыбнулась:

— Мне надо с ней попрощаться.

В квартире было душно и пусто, воздух застоялся, хотя я отсутствовала всего один день. Казалось, квартира уже поняла, что она никому не нужна. Я сразу прошла в спальню и открыла шкаф. Две пары брюк, четыре тенниски, трусики, лифчики, носки. Спортивный костюм. Пока хватит. Все вещи я запихнула в большой пакет. Потом поспешила в ванную, разделась и швырнула в угол грязную одежду. Стирка подождет. В другой раз.

Я услышала щелчок, будто закрылась дверца шкафа. «Ерунда, — сказала я себе. — Разыгралось воображение». В спальне я разыскала чистое белье, задернула шторы и встала перед зеркалом, чтобы одеться. Увидела в зеркале собственное лицо, синяки под глазами. Голое тело, загорелые руки и ноги, белый живот. Я надела трусики и вытащила из принесенного пакета новую белую тенниску — ту самую, в которой, по словам Луизы, я похожа на цветок. Тенниску я надела через голову. Глупо, но мне был ненавистен запах этой квартиры, моей прежней жизни. Мне хотелось чистоты и новизны.

Когда я расправляла тенниску на груди, кто-то внезапно схватил меня за шею и за талию, с силой навалился мне на спину. Я потеряла равновесие и рухнула ничком, ткнувшись лицом в ковер. От боли и неожиданности я оцепенела. Чья-то ладонь зажимала мне рот, от нее пахло мылом — яблочным мылом из моей ванной. Рука сдавила мне грудную клетку пониже груди.

— Ах ты, сука!

Я забилась, задергала ногами и руками, пытаясь издать хоть какой-то звук. Но пальцы хватали пустоту, поблизости не оказалось ни единого предмета. Неизвестный молчал, только жарко дышал мне в ухо. Наконец я перестала вырываться. За окном кто-то крикнул, сирена взвыла и умолкла. Что-то случилось.

Чья-то рука перестала сдавливать мою шею, я попыталась было закричать, но пальцы сомкнулись вновь. Мне ничего не оставалось: я не могла шевелиться. Не могла отбиваться. Не могла позвать на помощь. Я вспомнила, что Луиза сидит в машине и ждет меня, и вдруг она показалась мне бесконечно далекой. Наверное, скоро она придет за мной. Но не сейчас. Глупо умирать вот так, ни с того ни с сего. Ведь я еще даже не начинала жить. Как нелепо!

Медленно-медленно пол двинулся ко мне навстречу. Я почувствовала, как ударилась головой о половицы, как нога заскользила по ним. Дождь все так же монотонно и негромко стучал в окна. Говорить я не могла, все слова улетучились, времени на них уже не осталось, но голос где-то в глубине меня твердил: «Пожалуйста, не надо. Ну пожалуйста!»

Дженнифер

Клайв уехал из дома в шесть, раньше обычного: он как раз работал над каким-то судьбоносным слиянием предприятий.