- Вот сидим, молчим как монахи за едой, - еле слышно, будто самому себе сказал мужчина. - Однажды Лев Толстой спросил у другого нашего классика Максима Горького, есть ли Бог. Тот ответил: "Если веришь, то есть. Если не веришь, то нет." Незадолго же до своей кончины Толстой признался, что разуверился в Евангелии.

- О, это интересно, - отозвалась Джулия, восхищенно наблюдая, как блестела на солнце позолоченная глава колокольни.

- Ты знаешь, ничего не могу с собою поделать, Видно, сам черт науськивает меня опробовать крайние мнения, - продолжал он вполголоса.

- Любопытно, какие же?

- Ну вроде того, что Иисус не появился на свет в соломенных яслях, названный его именем проповедник-диссидент был распят на кресте, потом истлел, как все до него и после. А уж если Сын Божий и в самом деле сходил на землю, то не для того ли, чтобы нарочно окружить свое пребывание среди людей сбивающими с толку обстоятельствами и показать бессилие ума человеческого, не озаренного светом Высшего Разума.

- У каждого, Алексей, свое представление о Боге и Высшем Разуме, спокойно, даже чуть отрешенно произнесла итальянка низким, слегка осипшим голосом. - Доведись кому-то потерять веру в себя и надежду, как сразу же покорность судьбе и Всевышнему принимается им за высшее благо. Отсюда и сомнения у меня, нужно ли вообще выставлять Господа защитником слабых, которые обычно жаждут лишь одного - отмщения сильным за свою слабость. А потом, зачем Ему понадобилось все это действо с Сотворением Мира? Пропустить созданные существа сквозь муки греха и вернуть опять в свое же лоно?

- Ты имеешь в виду, больно уж странный, непонятный замысел?

- Черто. То есть верно.

- О чем я и говорю, - оживился Алексей. - Не знаю, как у других, но я сейчас больше всего ценю свободу судить без оглядки, открыто и обо всем. Мне даже недостаточно принять вечные ценности евангельской любви, смирения и сострадания. На мой взгляд, они не всегда могут быть бесспорными добродетелями. Я также спокойно воспринимаю идею разделения всех людей на волевых, верящих в себя личностей и беспомощных слюнтяев-неудачников. Многие другие некогда нерушимые постулаты начинают вызывать у меня тоже большие сомнения. Но это не скепсис жреца, который принимает свою веру за критерий истины, а добрые пожелания - за аргумент. Да и добродетель мне уже представляется только конкретной, а не витающей в сознании, подобно "гробу Магомета" в цирке у фокусников.

Джулия резко повернулась к Алексею. В глазах её отражались в невообразимо смешанном виде все, что может говорить об её удивлении, настороженности, одобрении, укоризне, доверии, восторге, растерянности и известном облегчении от услышанного. Улыбнувшись, она взяла его за локоть и чуть иронически заметила:

- Вообще-то, я все ещё считаю себя католичкой. С моей стороны было бы, однако, ханжеством не поинтересоваться, почему Всемогущий одинаково попустительствует добру и злу, отдавая преимущество то одному, то другому. Или Он совсем отошел от дел земных?

- Извини, но чем тогда занимается Его Сын?

- Не знаю. Знаю только, что мои очень далекие предки особо почитали Януса, двуликого стража ворот и поборника справедливых законов. Имею в виду, в генах моих остались следы язычества. Это и подталкивает меня ставить под сомнение правильность любых богословских суждений. Да и действительно, почему бы не признать резоны в любом аргументе. Моя натура чужда заискиванию. Для меня, даже если Бог есть, то получается, что Он сам подстрекает богохульников. Ну а раз так, должна обязательно выяснить, почему и зачем.

- Меня почему-то тянет ещё и наделить число тринадцать эзотерическим смыслом. У вас в Италии, кстати, число это, я слышал, почитается счастливым.