Приложил к губам.

Дунул.

И метель поспешила, она собралась вокруг, бросив и ели, и сосны, и крохотный экипаж, с которым метель заигралась на тракте. Говорящий-со-снегами при желании мог бы уловить и удивление людей, которые мысленно готовились уже ко встрече со своим Богом, и робкую их радость.

Пускай.

Сегодня он играл песню зимы, которая вот-вот нагрянет. И музыка эта была такова, что по кольчужным стволам ближайших сосен поползли седоватые нити льда.

Выше.

И еще выше… становилось холоднее. И оборвалась где-то рядом крохотная жизнь, то ли птичья, то ли беличья. Острое сожаление заставило играть быстрее.

И еще быстрее.

Время холода.

Время тепла.

Солнца, что запуталось в ледяных тенетах, но вырвется всенепременно. Время иных и время людей, которых становится раз от раза больше, в то время как дети мира уходят.

Почему?

Те кто стар, кто видел рождение многих бурь, уставали жить. Но ведь были и другие…

…как тот, в ком текла собственная кровь Ма-атаги-ал-лоси.

Как?

Метель не знала.

Она загрустила, захныкала на многие голоса, в которых чудилось знакомое.

…красавицы по-прежнему прекрасны..

…а юные дети метели сильны.

…но отчего тогда пусто становится в Ледяных чертогах? Почему так редко загорается огонь новой жизни? И отчего старейшая из рода отправила свою дочь и надежду сюда, заплатив за это частью сути своей?

Ма-атаги-ал-лоси не знал.

Он думал.

Много думал.

И даже испытывал почти непреодолимое желание взять эту странную человеческую женщину, которая не понимает сама, что получила, за шею и шею эту сдавить. Она хрустнет также легко, как обледеневшая ветвь под ступней. Но…

…тогда остальные обидятся.

А они нужны.

Зачем?

…та, которая слышит сердце мира, не пожелала объяснять. Она лишь сказала, что равновесие восстанавливается, и если так, то у детей Зимы и Ветра есть еще шанс. А раз уж Ма-атаги-ал-лоси сумел прижиться среди тех, чей век столь короток, что не успевает он увидеть и сотню ликов снега, то ему и приглядывать.

Тем более…

– А меня научишь? – мальчишка ступал по снегу и крутил головой. Острые уши его подрагивали, а пальцы посинели. Все же горячей крови в нем было слишком много, чтобы вовсе не чувствовать холод. – Или опять сбежишь?

– Не сбегать.

– Ага, – он, одновременно похожий на потерянное дитя Ма-атаги-ал-лоси и непохожий, плюхнулся на снег, поджал ноги и поежился. – Холодина собачья. Тебе и вправду так надо?

– Надо.

Живой.

Любопытный. Чересчур уж любопытный. До этой ночи он предпочитал держаться в стороне, свое любопытство скрывая за показным равнодушием.

– Возьми, – Ма-атаги-ал-лоси протянул инструмент.

…сын по возвращении редко играл, а если и случалось, то мелодия выходила какой-то рваною, больной. Тогда бы насторожиться.

Понять.

Удержать.

Маанчели оказалась слишком тяжелой, и мальчишка едва не выпустил ее, но все же удержал. Покрутил. Постучал ногтем по полупрозрачному боку и поднес к губам.

Первый звук потревожил ночь.

Второй и третий.

Эта мелодия, неровная, какая-то чересчур уж беспокойная, вспугнула метель, и белые крылья ее взметнулись над лесом. Загудел ветер. Застонали деревья, спеша склонить головы. Сыпануло сверху жестким снегом.

А музыка кружила.

И мир отзывался на нее… и Ма-атаги-ал-лоси вдруг с удивлением подумал, что, возможно, этого им и не хватало. Что, отрешившись, как от собратьев, так и от людей, запершись в совершенной красоты чертогах, они сами обрекли себя.

Лед покоен.

И безразличен. Он, имеющий двести сорок семь имен, не считая их сочетаний, самой сутью своей противится движению.