Доктору Пееву разрешили написать два письма — 17 и 19 ноября 1.

Он догадывался: письма будут перлюстрированы. Значит, надо говорить так, дабы контрразведка получила не улики, не повод использовать твое завещание, чтобы грязью облить Советский Союз, БКП, а документ, опровергающий полицейские и судебные инсинуации.

Александр Пеев — жене и сыну.

«Милые мои Елисавета и Митко! Недавно я вернулся из судебной палаты, где нам огласили приговор. Я думаю, вы уже узнали, что я осужден по ст. 112-й Наказательного закона к смертной казни через расстрел и по ст. 3-й Закона о защите государства к смерти через расстрел и по совокупности к смерти через расстрел и штрафу в 500 000 левов. Теперь я относительно спокоен. Я нахожу, что приговор несправедлив, т. е. по ст. 112 «г» я могу быть признан виновным только с натяжкой, а по ст. 3 Закона о защите государства вина приписана неосновательно и бездоказательно. Я не состоял ни в какой связи и не оказывал никакого содействия нашей коммунистической партии, ее подразделениям и членам. При этом в части «шпионажа» было выявлено и доказано в процессе (и прокурор с этим согласился!), что я не похищал государственные тайны, и сведения, переданные мной, были получены от друзей в обычных разговорах…

Я думаю о вас и желаю, чтобы вы были здоровы. Не считайте, что с моим исчезновением кончится мир. Жизнь берет свое. Живите в согласии и любви… Целую вас много, много раз — ваш Сашо».

Последние письма…

Он писал и думал не о себе. Оберегал партию от клеветы. Форе и Янко — от возможных обвинений в будущем. Жену и сына — от опасности быть привлеченными за соучастие… Он всегда думал о других больше, чем о себе.

Регентский совет с поразительной поспешностью конфирмовал приговор.

Смертникам об этом не сообщили ничего.

Димитр Пеев метался по Софии, стараясь поднять на ноги тех, кто мог бы повлиять на регентов и добиться замены смертной казни пожизненным заключением. Вспомнил о бывшем министре Марко Богушевском, с дочерью которого учился; позвонил, добился приема. Богушевский выслушал, пожевал губами: «Ничего не могу сделать, молодой человек. Весьма сожалею…»

Георгий Говедаров поехал к Филову. Не садясь и не принимая поданной руки, сказал, глядя в упор на регента:

— Богдан, ты совершаешь чудовищную ошибку! Суд ничего не доказал, обоснования с точки зрения юриспруденции зыбки и их легко разнести. Приговор свидетельствует только о том, что в Болгарии нет суда, есть произвол. Подумай о международном общественном мнении, Богдан. Задумайся и о том, что, санкционируя приговор, ты лишаешь себя в будущем права надеяться на сколько-нибудь снисходительное отношение.

— Я не меняю лошадей, — сказал экс-премьер.

Говедарова передернуло.

— Господин Филов, в таком случае я буду говорить официально. Группа депутатов, которую я представляю, протестует против применения смертной казни, считая, что приговор содержит грубые юридические ошибки и основан на передержках и натяжках. Это фальсификат, а не документ, имеющий законную силу, господин регент.

— Что же хотите вы и депутаты?

— Замены смертной казни заключением.

— Всем троим? Или кому-нибудь отдельно?

— Всем троим!

Филов встал, вышел из-за стола. Сказал тихо, разделяя слова.

— Нас здесь двое, Говедаров. И я тебе отвечу. Жаль, что расстреляют троих. Лучше, если бы было триста три, три тысячи триста три, сто тысяч… Ты понял, Говедаров? Кстати, думаю, что ты опоздал. Их, возможно, уже расстреляли.