|
В обоих поражает бесплодное кипение мысли, отсутствие системы: оба – превосходные ораторы, темпераментные, зажигательные, но нет в них блоковской прямоты и упорядоченности, ленинского умения бить каждым словом в цель, того пафоса прямого высказывания, который ассоциируется с блоковским и ленинским прозаическим стилем. Белый – пророк, болтун, трибун русского символизма; Троцкий – главный болтун русского коммунизма; оба ненавидели всякую упорядоченность, видели в ней окостенение, желали перманентной бури и в ней пребывали. Каждый выглядит довольно злой пародией на кумира: отчетливо понимает его величие, но перетягивает одеяло на себя, присваивая заслуги. И сравнить это с блоковским безупречным порядком на столе, с математической простотой и ясностью его записных книжек, с педантизмом Ленина, терпеть не могущего громокипящей болтовни… У Белого и Троцкого очень мало общего, но это сходство решающее: оба любят не саму бурю, а себя в буре. Революции так не делаются. Это и сделало обоих вечно вторыми – несмотря на блестящий талант. Воспоминания Троцкого о Ленине очень похожи по тону на воспоминания Белого о Блоке: что-то в них есть ревнивое, но каждый настаивает – «Он любил одного меня!».
На самом деле, конечно, не любил – ни тот, ни другой. Белый и Троцкий были для Блока и Ленина слишком интеллигенцией, слишком трепачами – а интеллигенцию с ее компромиссами они ненавидели оба. Блок, думается, тоже охотно подписался бы под любимым тезисом «Интеллигенция – говно нации, а не мозг нации». И не сказать, чтобы это не подтвердилось впоследствии. «Трусы, натравливатели, прихлебатели буржуазной сволочи» – чьи это слова? Ленинские? Нет, блоковские. Вот что их еще роднит: бешеное раздражение против любой непоследовательности. Потому что оба – пример химической чистоты и стопроцентной цельности, с самоубийственной логикой пришедшие к одинаковому концу.
Трудность в отношении героев к христианству: Бунин, конечно, перехлестывал, когда называл блоковские наброски пьесы о Христе пределом кощунства, и Пастернак зря осуждал их за это же. Ничего кощунственного там нет, но и ничего церковного тоже. Христианство Блока проблематично: у некоторых (в особенности у наших православных радикалов) бывает христианство без Христа, у него был Христос без христианства, близок ему скорее был ибсеновский и ницшеанский титанизм, «quantum satis» Бранда, и не зря любимым композитором у обоих был Вагнер (за Лениным в советской мифологии был закреплен Бетховен, но любой экскурсовод в Горках – о чем Алла Боссарт написала еще в девяностые, да и сам я об этом слышал,- готов был подтвердить: Ильич Вагнера очень любил и часто слушал). Блоковская «весть о сжигающем Христе» вряд ли вызвала бы понимание и сочувствие у Ленина, полагавшего личным врагом «всякого Боженьку»,- но не забудем, что Ленин обожал Гегеля, а Гегель начал с работ о христианстве; призывая к воинствующему атеизму, Ленин в уже упоминавшемся философском завещании брезгливо отзывался о плоских статьях, в которых доказывалось, что Христа не было. Выпадов же против поповщины у Ленина и Блока хватало, и блоковские слова про попов, сказанные в «Интеллигенции и революции», были, пожалуй, еще и похлеще ленинских. «Сто лет ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой…» Где он, интересно, увидел попов, торговавших водкой? Ненависть же к «православной Руси», той самой кондовой, избяной и толстозадой,- была Ленину и Блоку присуща в равной степени; наверняка найдется немало охотников объяснить это иудейской четвертинкой Ленина (любопытно, что и Блоку – «по папе» – «шили» ровно то же самое), но слишком ясно, что голосом крови ничего не объяснишь. Мало ли было этнических русаков с такими же интенциями? Впрочем, конечно, мало: до такой степени ненавидеть государство со всеми его установлениями, право со всеми его хитросплетениями, бюрократию со всеми ее пыльными папками – никто, кроме Ленина и Блока, не умел. |
