— А все-таки что вы собираетесь со мной сделать?

— Вы будете нашим проводником.

— Спасибо! Вы меня не заставите.

— Наоборот, запросто сумею.

— Хотел бы я знать, как! А что, если я поведу вас совсем в другую сторону?

— Тогда мы вас расстреляем. Обмануть нас нелегко. Но нет, я думаю, вам у нас скоро понравится.

— Нет уж, постараюсь побыстрее от вас улизнуть!

— Ну, попытайтесь! Вам это не удастся. Мы привяжем вас к лошади.

Так и случилось. Ему привязали ноги к подпруге, а в связанные руки вложили поводья. Итак, все вперед и вперед, пока наконец все мы, измученные заботами и тревогами предшествующего дня, не захотели отдохнуть. В одной из степных ложбин, встретившихся нам, виднелись заросли кустарника. Мы спешились и привязали лошадей к колышкам. Ни еды, ни питья тут не было. Впрочем, никто и не думал о них. Все хотели лишь отдохнуть. Всадники улеглись. Один из нас остался часовым. Особенно внимательно надо было следить за пленником.

Я сторожил первым. Чтобы не упускать Гомарру из виду, я положил его с краю от спящих и стал прохаживаться рядом.

Луна поднялась высоко. Неподалеку, в рытвинах, наполненных после бури водой, вскрикивали лягушки. Над всей остальной равниной простиралась мертвая тишина.

Чтобы шумом шагов не будить своих спутников, я через некоторое время присел, облокотился на колени и положил голову на ладонь. О чем думают в такие часы? Кто знает, кто позднее сумеет припомнить! Может быть, о многом, может быть, вообще ни о чем. Странное забытье, в которое погружается душа. Такое бывает нередко. Я сидел уже довольно долго, как вдруг послышался тихий голос:

— Сеньор?

Это был Гомарра.

— Что вы хотите? — спросил я его.

— Вы будете откровенны со мной?

— Разумеется, если знаю ответ.

— Вы говорили, что я вам нравлюсь. Это не ирония, не издевка?

— Нет, сеньор, я говорил искренне.

— Ладно, называйте это ребячеством, но даже у самого черствого человека порой хоть на час смягчается сердце. Вот и со мной сейчас происходит такое. Хочу спросить: почему я вам нравлюсь? Пожалуйста, сеньор, будьте добры, скажите!

Как разнились теперешние его слова и та, прежняя, манера говорить! Сейчас его голос звучал мягко, воистину смягчилось сердце его. Собственно, я сам не понимал, почему этот человек производил на меня такое впечатление. Нет, не ненависть к нему я испытывал, а участие. Ему, Антонио Гомарре, пришлось многое пережить, и сердце его затворилось, но грубая оболочка таила в себе здоровое ядро. Я не видел лица индейца, но, казалось, в нем проступила печаль, а эта черта была мне симпатична. Поэтому я ответил дружелюбно:

— Вы узнаете об этом. Я вряд ли ошибусь, если скажу, что раньше вы были не таким мрачным, ожесточенным человеком, как сейчас?

— Да, пожалуй, вы правы, сеньор. Я был весел, радовался жизни.

— Что же изменило вас? Какое-то печальное событие?

— Разумеется.

— А можно узнать какое?

— Я стараюсь не говорить о нем.

— Но если на сердце лежит бремя, от него не избавится тот, кто в молчании вечно носит его с собой, кто не решается довериться сочувствующему сердцу!

— Да, верно. Но попробуйте, сеньор, отыщите хотя бы одно и впрямь сочувствующее сердце! Таких людей нет!

— Нет, простите! Вы, наверное, стали ненавидеть людей. Но подумайте, кроме плохих людей, на свете есть множество хороших!

— Не спорю, но что толку говорить о делах прошлых, если изменить их уже нельзя?

— И беда не беда, коли ею поделишься.