| "Где жемчуг украл?" спрашивает его дьякон. "Нашел в ручье", - отвечает портной дерзко. Чаю, сахару купил, ушел за речку. Духовенство начало шуршать по городу, что непременно портной где-нибудь церковь обчистил. Донесли исправнику. Ах, царствие ему небесное, хорош был исправник. Конечно - крут: кулак у него с кочан капусты. Но, бывало, позовет на именины, на блины: "Иван Степанович, еще рюмочку, Иван Степанович, еще блинков со снетком". И сам сидит, занимает половину стола, усы в сметане, так весь в дыму, в чаду и плавает. Навертит на вилку блинов и - в рот, запивает квасом с хреном. Закармливал гостей до полного несварения желудка. Когда началось трясение государства, велел он портрет государя императора убрать и на стену повесил свой портрет с надписью: - "временно". Сами понимаете. Петербургского комиссара, - слышали наверное - приезжал такой подслеповатый, щуплый, кашляет, дрожит, - все требовал, чтобы воевали до победного конца, этого, ученого комиссара исправник в три дня уложил на спирту, нагнал жути, отправил обратно в столицу. До самого октября досидел он у нас исправником. Хотел перевернуться - но сил уже нет прежних. Уехал в Сибирь, где-то его убили. Конечно, бывал он тяжеловат, но все-таки... Бывало, стоит на базарной площади, вытирает шею платком, сюртук нараспашку, гвардейский картуз малинового цвета, лакированные голенища: монумент. Мужики, мещанки торгуют весело, вежливо, в порядке, - только оттого, что он стоит, глядит на пожарную каланчу, хотя все видит, все знает, что у него на возу и под возом... Иван Степанович покрутил носом. Набил новую трубочку и некоторое время укоризненно глядел на поплавок. - Портного он самолично арестовал на базаре, а к вечеру, глядим, портной опять идет за речку. Откупился. Издали погрозил кулаком. С тех пор его не видали до самой осени. Раз, как-то, вечером, уже в ноябре, возвращаюсь я домой, несу паек: дюжину костяных пуговиц и воблу. Ветер бьет с ног, тьма, гололедица. За рекой в лесах, - бух, бух, - пушки стреляют. Жуть. Гляжу, - у портного сквозь ставни брезжит свет. Дай, думаю, керосинчику попрошу. Вхожу в сени. Вдруг Федор Константинович, как зверь, выскакивает из двери босиком, зубы все видны, волосы дыбом, в руке топор. "Уходи!" "Батюшка, - говорю, - Федор Константинович, ведь это - я!" "Уходи, - отвечает мне тихо, - уходи, зашибу до смерти". Я ушел. Время такое, что никому не пожалуешься. В эту зиму Федор Константинович брал кое-какую работишку, но в избу, боже сохрани, никого не пускал. Сидел запершись. По вечерам, иногда, слыхали в избенке его - топот и смех. Кто-то там плясал, бил в ладоши и смеялся так, - мороз продирал по коже. Под самый сочельник подходит ко мне на улице дьякон с салазками, - тот дьякон, который впоследствии в леса ушел, главным образом, от принудительных работ: выгоняли его по ночам пороховые склады караулить. Дьякон мне говорит: "идем в исполком, донесем на портного", и рассказал, какие чудеса у него видел в щель, сквозь ставни. Мы пошли в исполком. Изба натоплена. В красном углу под Марксом сидит матрос, секретарь, и пишет, - всю голову себе своротил, - пишет. Поглядел он на нас подозрительно: - Вы по какому делу, граждане? - Заговор открыли, - говорит дьякон. Секретарь сейчас же перо положил и баночку с чернилами заткнул, прищурился: - Вот как? - интересно! - Портной, Федор Константинович, живет с гидрой, - говорит ему дьякон. - Как с гидрой живет? - А так и живет. Хорошо вы блюдете рабоче-крестьянскую власть. - Тут дьякон сел на лавку, стал обирать сосульки с бороды. - Так-то вы блюдете... У вас под носом человек содержит гидру, питает ее, по ночам они пируют, пляшут, хохот такой - на улицу страшно высунуться. - Да какая гидра, гражданин? Не может быть у нас гидры, не полагается, это суеверие. - А такая она гидра, - отвечает дьякон, - мордастая, сытая, ходит в валеных калошах, в платке с розами. Гидра обыкновенная. Наделает она вам бедов. Секретарь крикнул: "Товарищ дежурный". |
