Генерал нащупал в кармане узкого пальто шершавую рукоять «Браунинга». Отказался спасать Россию, спасу девочку? Как глупо.

Один из уголовников заметил его, взялся за револьвер и процедил сквозь зубы:

— Проходи, старик! Целее будешь.

Бугай наподдал ребенку по ребрам, опрокинув на тротуар, и маргиналы, хохоча, ушли прочь. Никольский проводил их взглядом, дал девочке пятак, затем вернулся домой.

Старик. А ведь сорок четыре не исполнилось. Зеркало в прихожей отобразило грустное немолодое лицо. Смеховые морщинки в уголках глаз превратились в ущелья. Седина, мешки под глазами, нездоровая одутловатость. Спаситель мира и отечества, борец против марсиан? Чушь. С другой стороны, защищать власть, повернувшуюся спиной не только к ограбленной нищенке, но и всему народу — куда абсурднее.

Но кое-какие выводы Владимир Павлович сделал. Он перестал пить, начал читать хотя бы по диагонали политическую периодику Петрограда и купил на базаре мешковатой чуть ношеной одежды, в которой его генеральская суть не топорщилась наружу. Вдобавок он добыл кое-какие сочинения господина Ульянова. Его философические суждения в «Материализме и эмпириокритицизме» по-дилетантски глупы. А вот о практических действиях рабочей партии брат террориста писал вполне здраво. Посему Никольский решил, не вступая в альянс с марсианским демоном, за социал-демократами проследить приватным образом. Из газеты «Правда» он узнал, что 3 апреля, на шестой день после памятной встречи с фон Шауфенбахом, на Финляндский вокзал ожидается прибытие одиозного философа-революционера. Пропустить такое — грех.

Давка на вокзале напомнила о Ходынском поле. Генерал вздрагивал от обращений: «не толкайтесь, товарищ» или «пропустите, товарищ». Выход из здания вокзала оцепили военные, бронемашина наставила пулеметы на толпу. Поезд опоздал и прибыл лишь к вечеру. Вождь мирового пролетариата, как скромно именовал себя оратор, за отсутствием трибуны забрался на броневик.

Тысячи человек смолкли как один, когда невысокий человечек в кепке произнес короткую эмоциональную речь. Никольский вник в сказанное и похолодел. Сбываются самые неприятные предсказания Шауфенбаха. Ленин заявил лозунг «никакой поддержки Временному правительству», призвал народ взять власть в свои руки и прекратить войну с Германией. Главное — без наукообразности и ораторского аристократизма: истинно «народный» вождь говорил предельно примитивно, его поняла бы и кухарка. Последние слова потонули в многоголосом реве, и новоявленный российский бонапарт слез с брони, исчезнув из поля зрения.

Тут же последовала реакция. Генерал прочитал в газетах, что в РСДРП единства нет и в помине. Большинство социал-демократов и другие левые партии сразу осудили антипатриотические призывы, а на улицах Питера прошли стихийные протестные акции. Ульянова открыто назвали немецким шпионом, потребовали арестовать и расстрелять.

Неугомонный Никольский, вспомнив жандармские приемы, прихватил липовый мандат от Брест-Литовской ячейки социал-демократов и отправился на ночное сборище РСДРП в особняк Кшесинской. Затерявшись в депутатской массе, он снова прослушал Ульянова. На этот раз, находясь среди однопартийцев, тот говорил еще более резко и гораздо пространнее.

Ленин провозгласил, что большевистские радикалы, они же — коммунисты, смогут в короткое время возглавить народные массы, свергнуть Временное правительство и получить легитимную власть через Учредительное собрание. В особняке собрались люди думающие, а не бунтарски настроенная толпа, как на вокзале. Бонапартика не освистали, но и не поддержали.

На выходе один из охранников, колоритный еврей в кожаной куртке и с «Маузером» на ремнях, попросил «товарища» предъявить мандат, затем что-то спросил по-польски.