Я стоял и молча искал глазами под тенью старого капюшона те точеные, гордые черты, которые когда-то внушали мне благоговейный ужас. И нашел их – да, я был уверен, что нашел.

– Смотрю, ты возмужал. – Он снова усмехнулся уголком губ. – И многое тебе подвластно. Моя беда в том, что я воспитал слишком много пытливых. Балуйся чарами, но не переступай грань – она ближе, чем ты думаешь. Иначе тоже поймешь, каково это – быть изгнанным…

Пока я собирался с мыслями, нищий оборванец, который был когда-то великим волшебником, поднял с земли деньги и глянул на меня с легкой завистью и тоской. Вернее, не на меня, а на мои руки, на причудливые руны возле костяшек – то место, где у него сейчас зияли шрамы. Потом потянул за собой единорога и, не проронив ни слова, исчез в лесной чаще. Я не стал его останавливать.

По правде говоря, я просто не знал, чем его можно остановить.

Она встречала его, украшенная ранними цветами и робкими зелеными ветками. Ее глаза, которые когда-то были фиолетовыми, теперь в сумерках искрились огоньками свеч. Он растворялся в ее звуках и запахах и шептал:

– Ты все такая же. Совсем не изменилась.

– Ну как же, – смеялась она. – Вон как разрослась вширь. И такая болтливая, что сама от себя устаю.

Действительно, она без умолку что-то говорила разными голосами, иногда рассыпалась детским смехом, иногда отзывалась вечерней птицей. А он просто касался ее шершавой, обветренной кожи и повторял про себя: «Теплая… живая…»

– Так ведь весна, – с легкостью читая мысли, усмехалась она и укутывалась в крапчатый плащ ночи.

И в конце концов просыпалась боль, которая жила в нем, словно зверушка в норке, и начинала царапать и грызть его изнутри. Он убаюкивал эту боль, гладя по колючей шерстке, пока любимая дремала рядом.

Уходил он на рассвете, с первыми лучами солнца. Тихо и не оглядываясь, чтобы не разбудить. И чем дальше он удалялся, тем явственней проступали черты стража, шагавшего с ним бок о бок. Прозрачный человек снова обретал плоть и превращался в советника и друга. Друга, который обычно сопровождал его молча, но в этот раз почему-то сказал:

– Ты не должен больше туда возвращаться, мой король. Ты назвал город ее именем и можешь назвать так еще десятки городов. Но это не вернет ее. Твоя жена умерла.

«Слепец, – в ответ подумал он. – Старый, верный, дорогой сердцу слепец. Она не умерла – она и есть город. Она выглядывает из каждого окна, ее сердце стучит кривым колесом в повозке, мостовые – ленты на подоле платья. Ее румянцем окрашиваются дома на рассвете. Разве такие, как Эвадна, умирают?»

Но вслух Эльтанор ничего не произнес. Здесь, в пустыне людей, ему незачем было облекать свои мысли в слова.

– Но, ба, я подумал…

– А нечего думать.

Она стала носиться по землянке и срывать с тяжелых вязанок трав, свисающих со стен и потолка, то веточку, то полветочки, то пару листочков. Потом швырнула все это в котел и туда же всыпала толченые ягоды. Ити молча наблюдал за ней. Когда у мальчика выдавалась минутка просто так посидеть и поглазеть, он всегда удивлялся, словно в первый раз, как эта женщина может быть его бабушкой. Тонкая, юркая, по-дикому красивая лекарка, которая так и не смогла состариться, хоть отчаянно пыталась.

Хромая Лиса зачерпнула длинной ложкой варево, попробовала, сплюнула, утерла слезящиеся от едкого пара глаза. Потом хлестнула себя тугой рыжей косой по спине и неожиданно сказала:

– Вот что, запомни. Не придумано еще такого зелья, чтобы люди языками чесать перестали. Мало в их жизни толка, вот и выдумывают всякие байки.