— Тяжело, да? - говорю я, - скорее бы уж кончилось.

— Да, - соглашается Ивик, - тяжело.

Я не умею быть командиром. Старшей. Мне жалко Ивик, потому что по-моему, в 15 лет (или ей 16?) человек не должен воевать. Не должен быть гэйном. Они очень взрослые, эти детки. Они, как правило, не занимаются сексом - кто бы им позволил, зато у большинства уже есть жених или невеста, вот и у Ивик кольцо на тонком и грязном пальце. После операций или полевых учений они так же, как мы, пьют шеманку, закрывшись в комнате общежития. И они давно уже разучились играть.

— Ничего, сейчас вернемся, и наверное, все уже.

Это я не ее утешаю - это я себя. Сколько гадости я видела сегодня - а ничего в памяти нет, ничего даже не болит, опустошенность и усталость. Заболит потом. Когда я отдохну…

— Ложись!

Мы швыряемся под стену, хватая автоматы. В Медиану лучше лишний раз не соваться, пока есть возможность. Черно-бурый силуэт впереди, и огонь, я стреляю экономно, короткими очередями, хотя их так просто не возьмешь, гадов. Они там засели, с той стороны улицы. Все же плохо зачистили город. Внезапно прямо передо мной обрушивается что-то - мерзко воняющее, огромное, теплое, обрушивается, и я вижу, что Ивик бьется в лапах гнуска. Он сверху… из окна… Дрожащими руками я выхватываю тример, но в этот миг что-то очень тугое и плотное забивает мне грудь, очень больно, все легкие забиты так, что не вдохнуть, в глазах темнеет, и я закрываю глаза, потому что в общем, уже все равно, и все исчезает вокруг.

Вокруг все еще темно. И грудь так же плотно забита. Но дышать можно, только очень коротко. Я так и дышу - коротко и часто. Боль сильная. Теперь кажется, что в груди торчит кол, и этот кол меня и пригвоздил к земле. Это рана. Это просто рана, меня подстрелили. Может быть, я умру. А темно - потому что уже вечер. И вокруг никого нет. Если скосить глаза, то справа видны чьи-то волосы, голова. Кто-то лежит рядом. Я осторожно поворачиваюсь. Да, это и есть голова. Девочка. Ивик. Но только голова, больше ничего нет, голова оторвана, и глаза выдраны из орбит. Я отвожу взгляд. Почему они не убили меня? Им кто-то помешал? Вполне возможно.

Я все еще живу. И все еще ночь. Уже почти не больно, или я просто привыкла. Но пошевелиться невозможно. Наверное, надо помолиться. Мне холодно, просто очень холодно, я задубела. А вверху - черное небо и звезды, лайские звезды, яркие. Какие там молитвы-то бывают? Господи, помилуй меня грешную. Господи Иисусе, Сыне Божий. Или вот еще - Отче наш, сущий на небесах. Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое. Какая же я все-таки идиотка, ведь сейчас я сдохну, и даже перед смертью я не могу хотя бы осмысленно произнести молитву, ведь даже не соображаю, что несу. И мне уже все равно. И не страшно. По крайней мере, будет не больно и не холодно. Кому я это говорю? Тебе. Ты сидишь рядом со мной, держишь меня за руку. Ничего, что я молиться совсем уже не могу? Можно, я просто поговорю с Тобой, то есть говорить я не могу, а мысленно - Ты же меня все равно слышишь? Да, я знаю, что слышишь. Да, я потерплю еще. Мне очень больно, мне плохо, но я могу еще немного потерпеть. Ты только не уходи от меня. Только не уходи. Ты вот опять ускользаешь, но ведь Ты меня заберешь к себе?

Шорох. И снова я в реальности, в грубой, холодной, болезненной реальности, и кто-то склоняется надо мной. Бог ты мой, это же Эльгеро!

— Кей?

— Я-а, - оказывается, я даже говорить могу, то есть сипеть. Говорить не получается. Но как хорошо, что он здесь!

— Кей, что с тобой? - он расстегивает на мне пуговицы, что-то там отдирает, мне больно.

— Да, не очень хорошо. Сейчас, подожди.

Он начинает меня мучить. И зачем это все нужно? Неужели нельзя оставить меня в покое? Он крутит мое неповоротливое тяжелое тело, что-то там затягивает, разворачивает бинт, рвет ткань, колет в бицепс шприц-тюбиком.