Гавриил Державин. На умеренность
Благополучнее мы будем, Коль не дерзнем в стремленье волн, Ни в вихрь, робея, не принудим Близ берега держать наш чёлн. Завиден тот лишь состояньем, Кто среднею стезей идет, Ни благ не восхищен мечтаньем, Ни тьмой не ужасаем бед; Умерен в хижине, чертоге, Равен в покое и тревоге.
Собрать не алчет миллионов, Не скалится на жирный стол; Не требует ничьих поклонов И не лощит ничей сам пол; Не вьется в душу к царску другу, Не ловит таинств и не льстит; Готов на труд и на услугу, И добродетель токмо чтит. Хотя и царь его ласкает, Он носа вверх не поднимает.
Он видит, что и дубы мшисты Кряхтят, падут с вершины гор, Перун дробит бугры кремнисты И пожигает влажный бор. Он видит: с белыми горами Вверх скачут с шумом корабли; Ревут и черными волнами Внутрь погребаются земли; Он видит — и судьбе послушен, В пременах света равнодушен.
Он видит — и, душой мужаясь, В несчастии надежды полн; Под счастьем же, не утомляясь, В беспечный не вдается сон; Себя и ближнего покоя, Чтит Бога, веру и царей; Царств метафизикой не строя[1], Смеется, зря на пузырей, Летящих флотом к небу с грузом, И вольным быть не мнит французом.
Он ведает: доколе страсти Волнуются в людских сердцах, Нет вольности, нет равной части Царю в венце, рабу в цепях; Несет свое всяк в свете бремя, Других всяк жертва и тиран, Течет в свое природа стремя; А сей закон коль ввек ей дан, Коль ввек мы под страстьми стенаем, Каких же дней златых желаем?
Всяк долгу раб. Я не мечтаю На воздухе о городах; Всем счастливых путей желаю К фортуне по льду на коньках. Пускай Язон с Колхиды древней[2] Златое сбрил себе руно, Крез завладел чужой деревней[3], Марс откуп взял[4], — мне всё равно, Я не завидлив на богатство И царских сумм на святотатство[5].
Когда судьба качает в люльке, Благословляю часть мою; Нет дел — играю на бирюльке[6], Средь муз с Горацием пою; Но если б царь где добрый, редкой Велел мне грамотки писать, Я б душу не вертел рулеткой, А стал бы пнем — и стал читать Равно о людях, о болванах, О добродетелях в карманах.
А ежели б когда и скушно Меня изволил он принять, Любя его, я равнодушно И горесть стал бы ощущать, И шел к нему опять со вздором[7] Суда и милости просить. Равно когда б и светлым взором Со мной он вздумал пошутить И у меня просить прощенья[8], — Не заплясал бы с восхищенья.
Но с рассужденьем удивлялся Великодушию его, Не вдруг на похвалы пускался[9]; А в жаре сердца моего Воспел его бы без притворства, И в сказочке сказал подчас: «Ты громок браньми — для потомства, Ты мил щедротами — для нас, Но славы и любви содетель Тебе твоя лишь добродетель».
Смотри и всяк, хотя б чрез шашни[10] Фортуны стал кто впереди, Не сплошь спускай златых змей с башни[11] И, глядя в небо, не пади; Держися лучше середины И ближнему добро твори; На завтра крепостей с судьбины Бессильны сами взять цари. Есть время — сей, — оно превратно; Прошедше не придет обратно.
Хоть чья душа честна, любезна, Хоть бескорыстен кто, умен; Но коль умеренность полезна И тем, кто славою пленен! Умей быть без обиды скромен, Осанист, тверд, но не гордец; Решим без скорости, спокоен, Без хитрости ловец сердец; Вздув в ясном паруса лазуре, Умей их не сронить и в буре[12].
1792
ПРИМЕЧАНИЯ Впервые — Изд. 1798 г., стр. 248. Печ. по Изд. 1808 г., т. 1, стр. 172. Первые четыре строфы стихотворения, по указанию самого Державина, посвящены его взаимоотношениям с императрицей, статс-секретарем которой он стал в декабре 1791 г. Екатерина II была недовольна «докладами» Державина, в которых он зачастую отстаивал справедливые, по его мнению, позиции, вопреки точке зрения самой императрицы и ее фаворитов. Начало оды отчасти представляет собой подражание Горацию (10-я ода III кн.). |
