Я долго молчал.

— Выпей воды, Нестеров! — почти мягко посоветовала она и сама налила воды из графина. Мне послышалась в ее тоне торжествующая нотка. Не то чтобы заведующая злорадствовала, но как будто хотела сказать: "Ты видишь теперь, я была права!"

— И все-таки вы не имели права решать за меня! — зло выкрикнул я, жестом отстраняя стакан с водой. Пот заливал мне глаза, и я вытер его ладонью. — Где письмо моего отца?

Поджав губы, она полезла в стол и сразу достала пачку писем.

— Мы переписывались, — пояснила она неохотно. — Я сообщала о твоих успехах на работе. Можешь взять эти письма. И… можешь обжаловать мои действия!

Пелагея Спиридоновна подробно растолковала, куда я могу на нее жаловаться. Я только махнул рукой и старательно спрятал в карман письма. Руки мои дрожали.

— Нестеров, — начала она с непохожей на нее нерешительностью, — объясни мне, почему ты так меня ненавидел? Ты не будешь отрицать…

— Вы хотите знать?

— Да.

— Хорошо, я скажу, прежде чем уйти навсегда. Когда я был маленьким, я не любил вас за то, что боялся вас — вы всегда были сухой, педантичной. Все ребята считали вас злой и боялись…

— Я… злая? Я была строгой ради вашего блага.

— Когда я подрос и стал размышлять… я стал вас ненавидеть.

— За что?

— За то, что вы хотели сделать нас всех одинаковыми. Изо дня в день вы употребляли всю вашу энергию, силу воли и власть на то, чтобы сделать детей, вверенных вам, копиями друг друга. Копиями выдуманного вами некоего хорошего мальчика. Вы хотели нас отштамповать! Это было очень страшно, и я противился изо всех сил и, сколько мог, учил других ребят противиться этому.

— Ты ненормален, Нестеров. Советую тебе обратиться к врачу.

— Раз не похож на вас, значит, какая-то ненормальность, да? Таких воспитателей, как вы, на километр не надо бы допускать к детям. Вы же считаете, что коммунизм — это общество, где все будут одинаково мыслить, одинаково поступать. Так оболгать коммунизм! Нет, Пелагея Спиридоновна, коммунизм — это общество, где один будет не похож на другого. Расцвет индивидуальности человека. Никто не будет бояться поступать, как он хочет…

— …вплоть до убийства?

Я игнорировал ее подлый выпад и закончил пылко, но не особенно умно:

— А таких, как вы, сошлют на какой-нибудь остров, и там воспитывайте друг друга — ханжи, догматики, бюрократы! Библиотек у вас не будет, вы же в глубине души не любите писателей. Вам будут посылать только газеты, чтобы вы знали, какого мнения держаться на данном этапе…

Повторяю, моя заключительная тирада была просто глупой, слишком уж я разошелся, но она окончательно взбесила Пелагею Спиридоновну. Она побагровела и, вскочив со стула, грозно указала на дверь:

— Вон отсюда!

Я раскланялся и ушел, по-мальчишески довольный, что взбесил ее.

Ехал я в цельнометаллическом вагоне. Никогда не представлял, что Сибирь такая огромная: день за днем мчался скорый поезд, а Сибири не было конца и края.

Попутчики были хорошие люди, сибиряки, только одна бабка очень надоедала: кто родители, да где жил, где учился. А как сказал, что детдомовский, так она сразу стала запирать чемодан. Наверное, думает, что все детдомовские жулики и воры.

Мне все хотелось подумать, а попутчики, как назло, собрались на диво словоохотливые. Хорошо, хоть спать рано ложились: в десять часов вечера все в вагоне уже спали. Только в радио что-то хрипело, а в одиннадцать и радио выключали.

Вагон бросало и качало, колеса стучали, тонкие перегородки дрожали, за окном стремительно проносились столбы, кружилась темная тайга, а я лежал на верхней полке и думал, думал…

Было о чем поразмыслить!.