— Как же я тебя брошу? Вот беда!

— Езжай! Прошу, как человека! Хочу один побыть… Гусач поглядел на меня внимательно и вдруг согласился:

— Ладно. Иди. Тут не собьешься — трасса одна. Зверь, думаю, сам не нападет.

Он бегом вернулся к машине, сел в кабину, и, едва я посторонился, грузовик прогрохотал мимо. Женщины отчаянно размахивали руками, били в стекло кабины и что-то кричали Зиновию. Наверное, возмущались, зачем он ссадил меня посреди дороги.

Машина скрылась за поворотом, и я вздохнул облегченно. Нестерпимо было мне сейчас ничье сочувствие.

…Я и сам не знаю, о чем плакал: отца ли было жалко или мать, стыдно ли за родителей. Просто было очень тяжело!

Ничего не видя, долго я так брел. Дорога пошла круто в гору, и тяжелый подъем отвлек немного. Когда взобрался на гору, сердце билось гулко, и я остановился передохнуть и оглядеться.

Необычно светлой была ночь, и непонятно, откуда брался тот свет, потому что ни луны, ни солнца на бледном небе, да и звезд не видать. И высокое это небо, и смутные горы с заснеженными вершинами, и далекая, зубчатая на горизонте тайга, и неподвижные лиственницы рядом — все было пронизано этим призрачным струящимся, словно в мареве, синеватым светом.

Я никогда не был на Севере, в тайге, природу знал мало, даже в лесу настоящем никогда не был; не считать же пригородные истоптанные дачи и рощи, где на траве валяются консервные банки и грязная бумага. И вдруг впервые в жизни я очутился наедине с Природой. Единственный след человека — в рытвинах и ухабах дорога. А если сделать шаг от дороги — вправо или влево, — сразу начиналась непроходимая, вся в буреломах и колючих зарослях дремучая тайга, где наглухо перемешалось живое и мертвое.

Странно одушевленным показалось мне все вокруг, когда я озирался, стоя на горе. И хотя глубокой, как бы застоявшейся, была тишина — ни одна ветка не колыхнулась, — было какое-то тайное движение вокруг меня. Как будто, едва я отвернусь, деревья обменивались взглядами, и я отчетливо чувствовал эти многозначительные пристальные взгляды.

Мне не было страшно одному среди непонятного. Слишком я был потрясен, чтобы осталось место для чувств обычных.

Постояв, я снова пошел по дороге… Но теперь я шел уже иначе, прислушиваясь не к своей боли, а к тому, что вокруг. Меня охватило ощущение нереальности, будто я шел во сне. У каждого так бывает, наверно. Я даже как будто успокоился, хотя боль оставалась где-то внутри…

Часа два я шагал, почти без мыслей, иногда останавливался и оглядывался.

Заметно посветлело. Небо стало прозрачнее и приняло какой-то неземной цвет. Может, в такой дымке увидел Земной шар человек, поднявшийся в космос первым.

Справа блеснула река, скрылась в чащобе и снова появилась, разлившись широко и привольно. Дорога спускалась к Ыйдыге… Я вдруг увидел солнце уже довольно высоко — почему-то просмотрев его восход, будто меня в это время не было.

Я очень устал, но усталость была мне приятна — она заглушала то, что так хотелось заглушить.

Когда трасса совсем спустилась к реке, я остановился. Берег был обрывист и крут, вода глубока, но так чиста и прозрачна, что каждый камешек виден на песчаном дне. Найдя спуск, я подошел к самой реке, нагнувшись, опустил в нее руку и тотчас отдернул, словно обжегся: вода была страшно холодна. Я напился из ладони. В воде табунами ходили хариусы, но я тогда не знал еще, что это за рыба, и только полюбовался быстрыми и изящными ее движениями.

…Мне не хотелось думать о том, что отец убил мою мать. Я вдруг пожалел, что еще так далеко до Вечного Порога — еще идти да идти, а отец там тревожится и страдает и сомневается во мне.

Неужели это было лишь вчера, когда я узнал? Не собирался я судить своего отца.