«Нет, я не создан для блаженства, ему чужда душа моя…» — уныло подумала Алена про себя. Она — одиночка, мизантропка и эгоистка… Хотя весь прошлый год, пока длился ее бурный, феерический роман с тем, о ком она дала зарок больше никогда, никогда не вспоминать, бродили, бродили-таки в ее голове мысли о том, что если бы каким-то чудом она, дама постбальзаковского возраста, детей никогда не имевшая и иметь их не слишком-то желавшая, вдруг, как принято выражаться, залетела.., она ведь, пожалуй, родила бы, родила этого ребенка — себе на радость, на последнюю радость в жизни… А что, родился бы такой же черноокий, черноволосый, с такими же голубиными веками, насмешливыми губами, таким же белым лбом.., родился бы такой же сердцеед-вегетарианец, как Игорь…

Алена вдруг захохотала и уронила персик. Оказывается, она уже стояла на кухне и слегка перекусывала. Смейся, паяц, над разбитой любовью.., смейся и ешь!

Нет, после семи — ни-ни, никакой еды! А уже десятый час. Иди лучше возьмись за книжку.

Она устроилась в гостиной в раритетном кресле (муж Марины, Морис, был помешан на антиквариате и, по мере своих доходов, помешательство свое культивировал, отчего Алене, когда она приезжала в их с Мариной квартиру, казалось, будто она живет в этаком маленьком «ручном» музее), зажгла лампу рядом, включила "Radio «Nostalgie», которое обожала, и углубилась наконец в чтение.

И немедленно оказалось, что углубиться довольно затруднительно. Прежде всего потому, что в книге не хватало некоторых страниц, другие были оборваны, но самое главное — она была очень странно сброшюрована: вразброс. То и дело приходилось отрываться от чтения и искать продолжение эпизода, лихорадочно листая книгу. Алена в конце концов просто впала в исступление от этой бестолковщины и сочла, что чтение этой книжки похоже (а она, entre nous, то есть между нами, была особа сексуально озабоченная) на беспрестанно прерываемый половой акт с любимым человеком. Вот чего она всегда терпеть не могла, так это промедления в столь священном деле! Кроме того, она всегда отличалась решительным характером.

Если бы это была ее собственная книга, Алена немедленно оторвала бы от нее переплет и разняла страницы, а потом сложила бы их так, как того требовала логика повествования. У нее просто руки чесались от желания немедленно дать выход своей решительности, и только сознание того, что после такой выходки двери Тургеневской библиотеки (святилища мудрости, а главное, сада, в котором она еще сорвет целый букет новых идей для новых романов!) закрылись бы для нее навсегда, остановило Алену.

Но что же делать? Что делать? Книжку-то сдавать уже завтра. И ее еще надо переписать…

Переписать? Господи, писательница несчастная! Все б ты писала да переписывала! Ты даже романы свои давно уже не черкаешь перышком и чернилами, а выстукиваешь на компьютере, так подойди конструктивно к решению проблемы. Надо переснять книгу на ксероксе! Тогда страницы можно будет сложить так, как следует. И ничего не придется переписывать!

— Да буквально в двух шагах, на Фобур-Монмартре. Знаете, около еврейской булочной «Zazou» есть магазинчик сувениров карнавальных принадлежностей? Ну, там всякие маски в витрине, забавненькие такие штучки-дрючки вроде… — Марина сморщила нос.

— Вроде шоколадок в виде сушеных какашек? — сморщила нос и Алена. — И дамских сигар в виде мужских.., этих самых?

— Ну да, всякому по потребностям, — хихикнула Марина. — А вы бы что выбрали — шоколад или сигару?

— Да уж всяко не какашки! — серьезно сказала Алена.