Ну вот, значит, они катались, катались, катались… Под балюстрадой лестницы, ведущей к Сакре-Кер, стояли скамейки, и лица сидящих на них уже успели примелькаться Алене.

Вот две неряшливые, толстые, громко ржущие молодые американки, выкрики которых перекрывают сладкие звуки «Sentimiento gaucho». Жуткая это все-таки вещь — американский язык! Раньше Алена считала, что самый грубый язык — немецкий. Но это было до того, как она услышала в Париже настоящую американскую речь, которая здесь режет слух на всех углах.

Рядом с американками два томных, пухленьких латиноса пожирают друг друга страстными взорами и что-то шепчут на ушко, иногда принимаясь заливисто хохотать и гладить соседа по щечкам и коленкам. Тоже распространенное явление в Париже, увы.

Молодой красивый араб задумчиво вертит в руках зонтик. И кому нужен зонтик в такую погоду, как сегодня, тем паче что она, по прогнозам синоптиков, продлится до конца августа? Кстати, так, вероятно, и будет, потому что парижские синоптики никогда не врут!

Толстенная и чернющая нянька-негритянка с двойной коляской, в которой спят две беленькие хорошенькие девчушки (судя по розовым одежкам), бдительно смотрит на их ангелоподобного братца лет шести, который меняет одну карусельную лошадь за другой.

Благостная еврейская семья — он с животиком, в пейсах и ермолке; она очень красивая, но устрашающе толстая, и дети уродились в маменьку.

Элегантная дурнушка (значит, явно француженка) смотрит на круговерченье лошадок, но видит что-то свое, что-то далекое отсюда, что-то вовсе не веселое…

Кружится карусель, кружится плакучая береза с причудливой кроной, которая здесь, около Сакре-Кер, смотрится как некое странное, экзотическое растение, что-то вроде вот этого дивного дерева с тонкой ажурной листвой и разноцветными хохолками цветов. Чудится, будто стая тропических птиц присела на него отдохнуть — да так и осталась, зачарованная музыкой старого танго. Теперь звучит «El Choclo». Пронзает сердце музыка, летит карусель, кружатся скамейки…

На одной из них лежит какой-то длинноногий человек в вылинявших до белизны джинсах и черных носках. Вот все, что видно из-под синего тонкого одеяла с бахромой, которым он укрылся с головой. Расшнурованные кроссовки стоят под скамейкой. Наверное, это какой-нибудь клошар образца нынешнего года, парижский бомж, который спит и ест где придет охота. Правда, на жесткой скамейке спать не слишком-то удобно. С каждым новым кругом карусели я вижу, как клошар меняет позу: лежит, то свернувшись калачиком, то на спине, согнув ноги, то вытянувшись по стойке «смирно», так высоко натянув свой плед, что открывается его впалый смуглый живот с волосатой дорожкой, убегающей в по-модному полурасстегнутые джинсы. Ну что ж, наверное, среди клошаров тоже бывают красивые и сексапильные…

А впрочем, с чего Алена взяла, что он красивый? Может, там и смотреть-то не на что!

На соседней лавочке дремлет джентльмен в черных джинсах, белом пиджаке и таком же черном фетровом «стетсоне», как у карусельщика. Он опустил голову так, что поля шляпы прикрывают лицо, и, похоже, тоже дремлет, не обращая внимания ни на что на свете, даже на то, что рядом с ним тощий длинноволосый юнец неотрывно целуется с изящной, хорошенькой, похожей на куколку, негритяночкой. Карусель пробегает мимо снова и снова, а они все целуются да целуются. И как только дыхания хватает? Или они переводят дух, когда Алена их не видит?

Еще одна молодая пара: он похож на кавказца, правда, весьма цивилизованного, даже где-то утонченного, а может, и на турка (Алена плохо разбиралась в восточных тонкостях, ну, конечно, негра от белого могла отличить без ошибки).