— Нет! Нет! — протестую я. — Выйти замуж? Нет! У меня другой идеал жизни намечен в мыслях.

— Но что же? — осведомляется она.

— Не знаю, — говорю я робко. — Не знаю, но мне кажется, что я не смогу довольствоваться обыденной простой долей, тою жизнью, какою живут все. Мне кажется, что меня ждет что-то яркое, светлое, большое. Я должна сделать, исполнить что-то крупное, огромное, но что — я еще не знаю и сама.

Я не доканчиваю фразы, целую маму и бегу в мою голубую комнатку.

Там меня ждет толстая тетрадь моих записок и еще другая со стихами, которые я пишу с детских лет. В них изложены мои мечты. Ах, как они дерзки и смелы. Слава Богу, что никто не прочтет их.

Нет! Нет! Женою и матерью я не буду. Я отдам себя всю искусству, буду «слушать» природу, любоваться ею и писать стихи. Кто знает?! Может быть, из меня и выйдет что-либо впоследствии.

По дороге, на третьей ступеньке лестницы, я вспоминаю о просьбе Джона.

Эльза! Я должна позаботиться о ней — и поворачиваю в комнату молоденькой гувернантки.

Она спит крепко, как ребенок, подложив под щеку крошечную ладонь.

Какое милое личико. Сколько тихой покорности в этих детских чертах.

— Спи спокойно, бедная малютка. Я буду отныне заботиться о тебе, — говорю я шепотом.

Кто-то иронически смеется в дверях. Оборачиваюсь — Варя.

— Трогательная нежность, — произносит она сквозь зубы. Потом добавляет со злобой: — Говорила — околдует и тебя. А что в ней хорошего? Тряпка, трусиха, дура!

— Золотое у нее сердце, так сказал Большой Джон, да и сама она тихая, безответная, милая, — протестую я.

— А в тихом омуте кто-то водится, знаешь? — шипит Варя.

— Полно, — смеюсь я. — Полно, ведь ты не злая, Варя. Зачем же показываешь себя хуже, чем ты есть?

— Ненавижу безответных, — шепчет она.

Эльза ворочается во сне — вот-вот проснется — и мы выходим из комнаты.

— Пойдем, Варя, я буду читать тебе стихи.

Она оживляется, в маленьких глазках загораются счастливые огоньки.

— И про бал расскажешь?

— Ну уж и бал! Уморушка!

И я в лицах представляю, как вертелись и английские «миссы» с палкообразными с «денди».

— Ха-ха-ха! А ты?

— А я вот как!

И я изображаю нашу бешеную пляску — и мою и Джона.

Варя давится от хохота, зарывшись в подушки.

Позднее, совсем уже ночью, я ей читаю стихи и сама упиваюсь каким-то странным чувством радости. И я не могу представить себе иного будущего, как служение искусству на его священном алтаре.

Я передаю Варе сегодняшний разговор с мамой-Нэлли.

— Тебя? Замуж? Ну, дудки! Или уж разве если явится какой-нибудь сказочный принц! — решает она авторитетным тоном. — Ты умница, ты талантливая, ты отмеченная судьбою!

Уходя перед рассветом, Варя напоминает:

— А помнишь про двадцать четвертое? Вот и узнаем твою судьбу, что тебя ожидает. Только, чур, Эльзы не брать.

— Но почему, Варя? Втроем же веселее, — протестую я.

— Она испугается, в обморок, пожалуй, упадет. — На минуту Варя смолкает и, лукаво прищурившись, глядит на меня. — А то возьмем, пожалуй. Пусть перетрусит до седьмого поту. Ей это полезно, Я согласна, возьмем и ее.

Лежа в постели, я вяло соображаю, что двадцать четвертое июня, — та ночь, в которую мы решили с Варей попытать наше будущее, великая Иванова ночь, — еще не скоро и что Варя успеет сто раз переменить свое решение идти в полночь на лесное кладбище собирать травы, по которым мы должны гадать, положив их под подушку на сон грядущий.