— Это хорошо, — наконец сообразил Валентин Репин. — Раз он тебя приметил, значит, использует.

— В смысле?.. — вздрогнул я.

— Не в этом, конечно, — усмехнулся он, потянувшись за водкой, которую дюже любил. — А в другом. Испанов профи. Он везде ищет смысл.

— Ищет? — поморщился я, потому что плохо себе этот поиск представлял: зачем киношнику я?

Потом я понял, что у каждого киношника своя терминология в жизни. Мой друг Борис Сапожков ничего не искал, ничего этого не знал, а просто погиб в редакции, как солдат на посту.

— Если он тебя приметил, значит, ты ему приглянулся.

Я даже не стал возражать, полагая, что он, как всегда, преувеличивает.

— Ну и дай-то бог, — сказала Жанна Брынская и незаметно пожала руку Алле Потёмкиной, однако, я заметил её жест и подумал, не намекает ли она, что мне пора убираться на вольные хлеба; во всём мне мерещился дурной знак.

И тут я сообразил, что просто блестяще сдал экзамен, что Алла Потёмкина понятия не имела о том, что я ещё и что-то пытаюсь изобразить на бумаге, хотя для неё это не имело большёго значения, и что я принят ко двору окончательно и бесповоротно. По крайней мере, Алла Потёмкина заявила:

— Я хочу предложить тебе должность.

У Жанны Брынской загорелись глаза, а Валентин Репин степенно поправил на переносице очки и тяжко вздохнул: наконец-то я стану не приживальщиком, а гостем, который будет приходить в бутылкой водки, чему я, конечно же, был не против, а только за.

— Гм… — А я грешил на классовое расслоение. Мне стало стыдно.

— У меня освободилась должность директора по маркетингу и рекламе. Пойдёшь?

Глухая тоска сжала моё сердце. Лет двадцать я не ходит ни на какую службу, а жил на телефоне, то бишь Борис Сапожков мне звонил, а я отправлялся в путь-дорогу. В редакции я появлялся только за лаврами и авансом.

— Соглашайся, Мишаня, — слёзно молвил Валентин Репин.

Я понял, что за два года, которые я его не видел, он успел заматереть, и у него испортился характер в сторону меркантилизма, и горы не помогли.

— Это удача! — вторила Жанна Брынская. — Мы к тебе в гости будем ходить!

Только-то?! А как же любовь? А дружба? Что мне было делать? До пенсии висеть у них на шее? Или видеть каждый день, как всё больше хмурится Валентин Репин, оттого что я шастаю по квартире в его любимых тапочках? Возможно, я ошибался. Возможно, он настолько гостеприимен, что всю жизнь продержал бы меня в «моей» комнате, я не знал, мы не разговаривали на эту тему. Тема была табу. Она была скользкой, непонятной и ненужной.

И я естественным образом воскликнул:

— Но я же ничего не понимаю в маркетинге!

— У тебя будет хороший зам, — многозначительно пообещала Алла Потёмкина.

Я помолчал. Зам это, конечно, хорошо, но я не привык ездить на чужой шее.

— Ну, тогда… — беспомощно оглянулся на своих друзей, которым безоговорочно доверял.

— Ура! — воскликнула Жанна Брынская и, недолго думая, как всегда, чмокнула меня в челюсть, потому что до лба не дотянулась, хотя была роста немаленького.

А Валентин Репин оскалился и с явным облегчением пожал мне руку. Потом я понял, что это тоже заговор — очень талантливый, подвести меня под монастырь так, чтобы я не мог отвертеться, бросил бы марать бумагу и занялся бы наконец маркетингом и рекламой.

Алла Потёмкина ярко заулыбалась, и дело выглядело так, словно она приобрела породистого пса, породы ландерьега.

Валентин Репин наконец отыскал среди множеств разномастных бутылок вместо водки старый, добрый арманьяк, и мы выпили за мои успехи.