— Трепло! — живо среагировал Борис Сапожков, и мы побежали на бульвар Пушкина, пока вся эта масса народа не сообразит, что правильнее всего в такую жару — пить пиво.

Рев толпы ещё долго доносился со стороны площади, и душа моя рвалась туда. За потной кружкой Борис Сапожков мне объяснил, что у него есть свой человек в Славянске по фамилии Андрей Мамонтов, что он периодически звонит ему и рассказывает о событиях, но этого мало.

— Он боец, а не журналист, много стреляет, хватка отсутствует.

Я фыркнул:

— А что там?

— Там уже бои идут, сынок, — почему-то шепотом и оглядываясь по сторонам, сообщил Борис Сапожков.

— Да ладно! — не поверил я и невольно оглянулся: вокруг было мирно и солнечно, в сквере напротив играли дети.

В то время я ничего не знал о события на северо-западе. Однако уже осенью мой приятель Владимир Дынник, стал нервно дёргаться, когда его спрашивали об обстрелах железнодорожного вокзала, рядом с которым он жил: «Не попали! Не попали!» На железнодорожный вокзал снаряды залетали весьма регулярно, а рынок так вообще дважды горел, и осколки там гремели по крышам, что твой весенний град, и люди лежали на мостовой с разбитыми головами.

Борис Сапожков так посмотрел на меня, что я вынужден был уныло пообещать:

— Хорошо, хорошо, еду, еду!

— Только не тяни резину, — попросил он, опуская пререкания, ибо давно знал меня. — Найдёшь некого Стрелкова.

— А это кто?

Это было частью моей работы — задавать глупые вопросы, Борис Сапожков привык к ним, но всё равно покривился, словно увидел раздавленного таракана.

— Он там главный. Я тебе черканул письмецо к нему.

— А он тебя знает?

Я раскусил его прежде, чем он открыл рот. Надо было очень хорошо знать Сапожкова, чтобы зря не трястись за тридевять земель и больше доверять своей интуиции.

— Не-а… — красочно ухмыльнулся Борис Сапожков, и глаза его ещё больше повеселели, потому что он был авантюристом и дело своё знал хорошо.

А ещё, он родился в тюрьме. Уж не знаю, за какие грехи родителей. И этот факт наложил на него свой отпечаток: Борис был белесым и неугомонным живчиком предпенсионного возраста, готовым ринуться в любую. авантюру, а я был у него на побегушках и устраивал его во всех отношениях: во-первых, потому что по первому его требованию являлся пил с ним водку, как, впрочем, и другие алкогольные напитки, а во-вторых, потому что по определению не метил на его место, и он это ценил.

— Тогда какой смысл? — удивился я, всё ещё мысля категориями мирного времени и полагая, что до большой крови дело не дойдёт, кишка тонка у всех сторон без исключения; впрочем, мы это вопрос с Борисом Сапожковым не обсуждали, он подразумевался раскрытым сам собой.

— Чтобы тебе свои не расстреляли, — объяснил он так серьёзно, чтобы я проникнулся важностью момента: мол, кинули на съедение акулам.

Если бы я только представлял, с чем мне предстоит столкнуться.

— Ага! — понял наконец я подоплёку кривляний моего друга.

Да и то верно, у кого из нашей братии был опыт военных репортажей? Ну Чечня, ну Грузия; но двадцать три года под украинским протекторатом, отлучили нас от мест боевых действий, и мы походили на щенков, которые не нюхали пороха и со смертной завистью завидовали репортажам Сладкова и Речкалова.

Мой отец, бывший военный врач, не пережил девяностые, лёг в постель и отказался признавать реальность. Так и умер на третий месяц лежачей забастовки от воспаления лёгких. Мать, которая всю жизнь посвятила себя борьбе за чистоту в квартире, пережила его на полгода.

Я пришёл домой и сказал шутливо ещё в дверях, не подозревая насколько прав:

— Привет, я еду воевать! — Чтобы они в конце концов поняли, что ездить абы куда, кроме меня, никому не положено, опасно.