Сложенный из кирпича «Монплезир», тесный и старомодный, был мало удобен для представления царской фамилии, но со вкусами императора никто не спорит. Мышецкий присел на крохотный диванчик, долго разглядывал фарфоровые безделушки, во множестве расставленные по полочкам.

Было очень тихо в старинных комнатах, и не хотелось верить, что где-то на сопках Маньчжурии сейчас с криками и проклятьями умирают под пулями тысячи и тысячи безвестных мучеников…

Григорович задержался в кабинете императора не более двух минут и вышел обратно, вытирая слезы. Постучав князя Мышецкого пальцем по плечику, адмирал заметил с чувством:

– Помните, молодой человек. Помните!.. – Но что надобно помнить, адмирал не сообщил и проследовал в гардеробную.

Камергер Базилевский, о котором уже было доложено, сказал Мышецкому, словно извиняясь:

– Мне только представиться. По случаю прибытия.

– Мне тоже. Только по случаю отбытия…

Герольдмейстер, которому явно было нечего делать, часто выходил на прибрежную балюстраду выкурить папиросу. Потом откуда-то забежал в гостиную котенок, и герольдмейстер, предварительно сняв перчатку, за шкирку вынес его на улицу.

Мышецкого он видел впервые и потому – от скуки – решил его немного образовать в правилах этикета:

– Пожалуйста, князь, не вступайте в разговор первым, старайтесь лишь отвечать. Если же войдет императрица, подставьте ей свою руку – вот так. Она положит на нее сверху свою руку – вот так, и тогда…

– И тогда я ее поцелую, – недовольно пресек его Сергей Яковлевич. – Благодарю вас, сударь, но этому меня учили еще с детства…

Тем временем Базилевский, не рассчитав дистанции, толкнул двери задом. Потирая ушибленную ягодицу, он успел шепнуть Мышецкому:

– Мы еще, князь, наверное, свидимся на вокзале. Если что – так я буду в ресторане. Вернемся вместе…

Сергей Яковлевич поддернул шпагу, оглядел себя в последний раз. Кажется, все было в должном порядке и на белых панталонах ни одной складки, ни единого пятнышка.

Странно! Сколько ни красовался Мышецкий модным либерализмом перед дамами, сколько ни порицал нынешнее правление, сколько ни болтал о конституции и равноправии, но сила многовековых традиций каждый раз брала верх надо всем его пустословием, когда он стоял перед царскими позлащенными дверями…

Потому и сейчас правовед был взволнован – часто-часто и мелко-мелко крестил себя возле пупка. Герольдмейстер, доложив о нем императору, распахнул перед князем двери.

– Его величество, – сказал он.

Мышецкий шагнул вперед и очутился в тесной угловой комнате, окна которой выходили прямо на взморье. Образцовый порядок царствовал на небольшом столе, чернильница была прихлопнула крышкой. Несмотря на холодный воздух, дверь на улицу стояла открытою настежь, и в проеме ее, на сером фоне морского льда, виднелся большой топор, воткнутый сверху в чурбан, похожий на плаху.

А вот и сам дровосек, одетый, словно палач, в яркую малиновую рубаху (такие рубахи носили царскосельские стрелки). Николай стоял, слегка расставив ноги, и – что поразило Мышецкого – свободно почесывал себе под мышкой.

Покончив с чесанием, его императорское величество проследовали от стены до стола и высочайше соизволили подержать в руке тяжелое пресс-папье, как бы взвешивая его.

Мышецкий разогнулся от низкого поклона.

Оба молчали.

Николаю надо было говорить первому, но по всему было видно, что сегодня он уже наговорился. Император устал, просто ему все это уже надоело. Наверное, он даже не знал, с чего начать, и потому сказал очень обыденные слова:

– А сегодня, князь, как будто запахло весною…

– Да, ваше величество, и, мне думается, в Уренской губернии, когда я заступлю на свой пост, весна будет уже в разгаре…

Император вскинул на него серые, чуть-чуть припухшие глаза:

– Мне очень хорошо отзывался о вас мой дядя Алексей… Вы что, князь? Тоже играли?

Сергей Яковлевич невольно съежился.