|
Именно ощущение обмана пробудило его интерес. Затем, я думаю, он увидел, что подлог заключался в репутации книги, распространившейся как эпидемия в среде критиков. Такие вещи Набоков любил разметать в хвост и гриву. Он стал выявлять в кишащей неразберихе симметрию. У него зарождается подозрение, что Сервантес ничего не знает об «отвратительной жестокости» книги. Ему начинает нравиться сухой юмор Дона, его завораживающий педантизм. Он соглашается с «любопытным феноменом», что Сервантес создал характер величественнее, чем сама книга, из которой он вышел — в искусство, в философию, в политический символизм, в фольклор грамотеев.
«Дон Кихот» и по–прежнему остается старой топорной книгой, наполненной специфической испанской жестокостью — беспощадной жестокостью, кусающей старика, который в старости играет, подобно ребенку. Она была написана в то время, когда над карликами и бесноватыми насмехались, когда честь и высокомерие были так высокомерны, как никогда, когда отступники от общепринятой мысли сжигались заживо на городских площадях под всеобщие рукоплескания, когда милосердие и доброта, казалось, совсем испарились. Действительно, первые читатели книги сердечно смеялись над ее жестокостью. Однако, в мире вскоре нашелся иной способ прочтения. Книга дала толчок современному роману по всей Европе. Филдинг, Смоллет, Гоголь, Достоевский, Доде, Флобер выцапапали из Испании эту историю и применили ее в своих собственных целях. Герой, вышедший из–под пера творца шутом, в ходе истории превратился в святого. И даже Набоков, всегда спорый в обнаружении и обличении жестокости в самой сердцевине сентиментальности, разрешает ему идти своим путем. «Мы больше над ним не смеемся», заключает он. «Его одеяния — жалость, знамя его — красота. Он символ благородства, сострадания, чистоты, галантности и альтруизма.» |
