Он неожиданно испытал то же чувство, которое только что испытывал обер-гофмаршал: сознание допущенного предательства. Но это ощущение неловкости тотчас было подавлено многолетней привычкой: его приглашали для того, чтобы его слушать, – и он не мог не говорить, как не может не петь на вечере оплаченный хозяином тенор. Говорить же просто, без цитат и афоризмов, ему было труднее, чем говорить с цитатами и афоризмами. «Да, дешево. Это и есть тяжкое испытание светским общением, шуточками, болтовней, которого без ущерба никто выдержать не может…»

– По поводу юноши, – сказал обер-гофмаршал. – Я как раз сегодня прочел в «Фигаро» о казни того молодого человека, который был вашим секретарем и совершил это ужасное убийство. Я следил за этим странным делом и не могу…

– Разве он казнен? – вскрикнул Вермандуа. Обер-гофмаршал, не привыкший к тому, чтобы его перебивали, высоко поднял брови.

– Вы не знали? Я вижу, что вы не читаете газет. Кажется, Гёте и Толстой тоже их не читали? – Он поднялся навстречу иностранному принцу, вышедшему из белой гостиной. – Я страшно был рад, что мог побеседовать с вами, – сказал обер-гофмаршал, впрочем, улыбаясь уже больше в сторону принца.

Он вспомнил, что антрепренер отказался устроить ему поездку с лекциями. «Да («все это бессмысленное «да» – без возражений!»), расход превышает доход, до конца дней придется писать статьи и брать авансы у издателей. А если болезнь? Если потеря работоспособности?.. Конечно, очень утешительно, что Бетховен и Рембрандт были бедняками. Идиоты (разумеется, богатые идиоты) говорят, что это было полезно их творчеству: «денежная палка», «горький жизненный опыт» и т. д. Надо было бы спросить об этом самих Рембрандта и Бетховена… Сезанн, мечтавший о грандиозных сюжетных картинах, писал так, как писал, отчасти потому, что экономил деньги на краски и даже на полотно… Что ж, я своей независимости не продавал, не давал даже своего имени для рекламы перьям и винам, это ведь теперь делают все. Я шел по честной дороге искусства, не по нынешней большой его дороге», – бессвязно думал Вермандуа с легким умилением над собой, вообще мало ему свойственным. «Да, это очень, очень красиво, я в жизни видел мало столь красивых зрелищ…» Перед ним вдруг появилась гильотина, худой бледный полоумный человек, окровавленная голова – бессознательное писательское усилие помогло этому видению. «Ох, как прочно в нас засели Шекспир и кинематограф!.. Да, начало конца», – говорил себе Вермандуа, глядя на подходившего к нему советского посла. «Что это с ним сегодня такое? Он похож на льва, на льва фирмы «Голдвин-Майер»…»

Обер-гофмаршал, сидевший слева чуть позади королевского кресла, как будто занимал короля беседой. В действительности беседы почти не было. Обер-гофмаршал понимал, что король говорил в этот вечер достаточно и что ему всего приятнее отдохнуть и помолчать: разговор с многими десятками самых разных людей был утомительнее всех его занятий. Поэтому обер-гофмаршал лишь изредка, чуть наклонившись вперед и направо, произносил несколько не требовавших ответа слов. Но вид его, сияющая улыбка, поза в каждый момент, кто бы ни посмотрел, создавали впечатление, будто между королем и обер-гофмаршалом ведется интереснейшая и приятнейшая беседа, именно сейчас прервавшаяся на одно мгновение.

Обер-гофмаршал был очень доволен. Он в этот вечер имел две интересные встречи: одну с Вермандуа, другую с иностранным принцем, рассказавшим забавный анекдот (вполне inédit) об Эдуарде VII, очень пригодный для мемуаров (мнемонический прием: «Карлсбад»).