— Я была права или нет — он правда чокнутый?

— Сумасшедший, — сказал Роберт. И усмехнулся: — Но гениальный сумасшедший.

Он вырулил со двора и, что-то тихонько насвистывая сквозь зубы, повел машину по проулку к главной дороге. Доволен собой, сказала себе Эмма, хотя и возбужден, но, видимо, действовал удачно.

— Теперь вы хотите переговорить с Маркусом, — сказала Эмма.

— Я обещал ему сразу же позвонить. — Роберт отодвинул манжету и взглянул на часы. — Четверть седьмого. Он сказал, что подождет в галерее до семи, потом пойдет домой.

— Если хотите, можете высадить меня на перекрестке, я дойду пешком.

— Но зачем мне вас высаживать?

— У меня же нет телефона, а вам надо успеть доехать до отеля.

Он улыбнулся.

— Ну уж такой-то срочности нет. И кстати, если бы не вы, я, вероятно, еще до сих пор разыскивал бы Пэта Фарнаби. Самое меньшее, чем я могу вас отблагодарить, это доставить вас домой.

Они уже ехали через пустошь, высоко над морем. Ветер заметно ослабел, теперь он повернул на запад, и казалось, небо впереди вот-вот раскроется, там появились голубые просветы, с каждой минутой они становились все больше и больше, и вот уже протянулись бледные солнечные полосы. Эмма сказала: «Вечер обещает быть чудесным», — и, сказав это, поняла, что ей вовсе не хочется, чтобы Роберт поехал в отель и оставил ее одну. Он так неожиданно ворвался в серый, унылый день, наполнил его смыслом, делом, она вдруг стала нужна, и ей не хотелось, чтобы все это кончилось. Она спросила:

— Когда вы намерены возвращаться в Лондон?

— Завтра утром. В воскресенье. В понедельник утром должен быть в галерее. Отсутствовал целый уик-энд.

Значит, у него остался только этот вечер. Она представила, как он звонит Маркусу с тумбочки возле своей кровати. Затем принимает душ, быть может, выпьет чего-нибудь и пойдет ужинать. В субботние вечера в «Замке» после ужина устраиваются танцы: оркестранты в белых пиджаках, освобождается площадка для танцев. Бен считал эти увеселения невыносимо скучными и манерными, и Эмма, которая безоглядно разделяла его мнение о чем бы то ни было, привыкла относиться к местным субботним танцам так же скептически, но сейчас ей захотелось послать Бена с его скепсисом ко всем чертям. Ей захотелось посидеть за столиком, покрытым накрахмаленной скатертью, с лампочкой под розовым абажуром, послушать прошлогодние хиты, поучаствовать в привычном ритуале выбора вин.

Рядом вдруг заговорил Роберт, прервав ее мечтания.

— Когда ваш отец написал картину, где вы на ослике?

— Почему вы спрашиваете об этом?

— Просто думал о ней. Она очаровательна. У вас там такой серьезный и важный вид.

— Я такой себя и ощущала: серьезной и важной. Мне было шесть лет, и это единственная картина, где присутствую я. Он меня написал только один-единственный раз. Ослика звали Моки. Он возил нас на берег на пикники, с корзинами с едой и прочим.

— Вы жили в коттедже?

— Не всегда. Только с тех пор, как Бен женился на Эстер. До этого мы останавливались либо в пансионах, либо у друзей. Иной раз располагались прямо в мастерской. Очень было весело. Но Эстер сказала, что у нее нет никакого желания вести цыганский образ жизни, купила коттеджи и перестроила их.

— Хорошее сделала дело.

— Да, она умная. Но Бен никогда коттедж своим домом не считал. Его домом была мастерская, и когда он оказывается в Порткеррисе, он проводит в коттедже как можно меньше времени.