Эд Вильсон ничего не сказал сыну, однако поделился наблюдениями с женой – ночью, в своей спальне.

– Я думаю, наш сын поражен в самое сердце, дорогая. – Он внимательно посмотрел на жену. Она любила своих детей так сильно, что он не знал, как она переживет время, когда они влюбятся, женятся или выйдут замуж и станут жить своей, отдельной от родителей жизнью. – Насколько я могу судить, он всерьез влюбился.

– Я тоже это заметила, – задумчиво сказала Марджори, садясь за туалетный столик и расчесывая свои когда‑то рыжие волосы. – Но знаешь, она мне тоже понравилась. Видно, для нее это все в первый раз и очень важно. Она действительно заботится о Питере, она славная, искренняя и очень честная девочка.

– И слишком юная, чтобы выходить замуж, – добавил муж. – Нужно сойти с ума, чтобы в восемнадцать лет решиться на замужество.

– Вряд ли она думает об этом. Что‑то подсказывает мне: она многого хочет добиться и сделать в жизни. Я думаю, она более уравновешенный человек, чем Питер.

– Я надеюсь, – вздохнул он, наклоняясь и целуя жену в шею со смиренной улыбкой. – Я как‑то не готов нянчить внуков.

– Я тоже, – засмеялась она. – Но об этом, скорее, нужно говорить Габби.

– О нет, только не рассказывай об очередной ее настоящей любви на этой неделе. Я хочу передохнуть до следующего четверга.

– Ладно, отдыхай. Слава Богу, никто не принимает этого ребенка всерьез. Если она услышит, просто убьет меня.

– Неужели? – Эдвард Вильсон повернулся к Марджори, он был в одной из тех пижам, которые дважды в год заказывал в Лондоне; взяв расческу из рук жены, он положил ее на столик. – Я люблю тебя, знаешь?

Она кивнула, без слов обхватила его руками и поцеловала; потом Марджори тихо выключила весь свет и легла в постель.

Он лежал, прижавшись к ней и обняв ее, чувствуя, как они счастливы, как им хорошо вместе, интересно жить и работать; у них, наконец, были дети, которых они нежно любили.

Это счастье было на всех лицах, когда на следующий день семья садилась за праздничный стол. Пакстон надела черное бархатное платье, Габби – белый костюм от Шанель, купленный мамой в прошлом году в Париже. В нем она выглядела совсем взрослой и напомнила Пакстон Джекки Кеннеди, которая чуть ли не одна умела носить такие костюмы. Пока Эд Вильсон произносил благодарение, он был серьезен и сосредоточен. Пакстон поймала лишь тень улыбки, которой успели обменяться между собой отец с матерью Габби, что для нее прибавило личного смысла в слова молитвы.

Было много разных кушаний, все немного осоловели, и Пакстон признала, что праздничные блюда могут составить конкуренцию кухне Квинни. Она тут же рассказала, что обычно готовит Квинни на День Благодарения, в словах Пакстон чувствовалась явная любовь к женщине, которая ее вырастила. Днем к Вильсонам пришли друзья, и Пакстон была поражена, увидев среди них губернатора Калифорнии. Они говорили о демонстрации, прошедшей сегодня в Беркли под предводительством Марио Савио и других лидеров Движения за свободу слова. Джоан Байц пел там, около тысячи студентов участвовали в акции протеста против позиции университета, ограничивающего свободу слова, и против использования университетской собственности для увеличения личных доходов. Студенты требовали разрешения на продажу брошюр и листовок. Университет предупредили, что машины остановят, а листовки разбросают в кампусе. В результате университет пошел на уступки, демонстрантам разрешили занять место, на котором они выступали раньше. Пакстон считала, что все это похоже на бурю в стакане воды, но буря успокоилась, и сейчас победит тот, у кого больше силы. Действительно, ночью было арестовано восемьсот студентов. Пакстон очень повезло, что она оказалась в это время в доме у Вильсонов, повезло как журналисту, потому что сюда приходили пообщаться как представители власти, так и лидеры демонстрантов.