— Я — птица вольная, одинокая, — деланно браво и весело проговорила Лена. — Моя беда, мое горе только меня ранят…

— Не надо, дочка. Не надо. Зачем нам друг перед другом темнить? Да случись что взаправду недоброе с тобой, отец бы не пережил.

— Пережил! — надорванно вскрикнула Лена, и опять слезы наполнили глаза. — Еще как пережил. Ради этой молодой смазливой бабенки…

— Лена! — Марфа предостерегающе вскинула руку. — Остановись! И никогда при мне — слышишь? — никогда не смей говорить дурное о своем отце. — Помолчала чуть, перевела дух и, понизив голос почти до шепота, медленно договорила: — И эту… новую его… не тронь. Не иначе — тут взаправду любовь…

— Любовь — это свет и радость… Это счастье… Счастье и радость на горе не растут…

— Как ты молода, — словно впервые видя дочь, негромко и ласково сказала Марфа. — Жизнь течет не по нашим правилам, не по людским законам. И у черного кота бывают белые уши, а у ангела под крылом черт хоронится.

Эта ненаигранная, всепрощающая, мудрая доброта матери загнала Лену в тупик. От бессилия и беспомощности перед оглушительной правотой матери Лена вконец растерялась, расстроилась и тут же рассердилась. Угадав состояние дочери, Марфа придвинулась к ней и, примирительно похлопывая Лену по руке, сказала обезоруживающе ласково:

— Давай-ка чашку-то. Налью свеженького да горяченького, с пылу с жару…

А разливая чай, заговорила тягуче и скорбно:

— Проснусь по ночам и все думаю и думаю о твоем отце. Мысли такие неясные, скользкие — не ухватить. И нехорошие. От них на душе как в пустом срубе в ненастье: сыро и ветрено и укрыться негде. Что-то там у него… Не захворал ли? Только ведь на погляд железный, а душа-то… С нее все беды, все боли. Занедужит — смолчит. Знаю его. Сейчас самый разгон на трассе, не до болезней, не до скорбей. Почнет пересиливать, перемогать себя, да и надломится…

Лена смотрела на мать широко распахнутыми глазами, в которых отражалось душевное смятение. «Боже мой, какая она женщина… Высокая. Чистая. Мудрая…»

Волна раскаяния, нежности и любви захлестнула Лену. Порывисто обхватив мать за плечи, девушка ткнулась разгоряченным лицом в точеную, длинную, чуть тронутую морщинками шею и, еле перемогая рыдания, проговорила:

— Прости меня, мамочка.

— За что? — искренне удивилась Марфа и погладила дочь по голове.

— Ты знаешь за что…

— Полно. Что за счеты меж нами?.. Глупенькая… Замуж тебе пора. Ребенка надо. Самое время. Слышишь?

— Угу… — бормотнула Лена, глотая слезы.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Доброта не умеет защищаться, не смеет нападать — в этом Мария Федоровна была уверена, потому и провожала мужа на отчетно-выборное партийное собрание, как на ратный подвиг. Обрядила его в шикарный темно-серый костюм, сверкающие полуботинки, белую сорочку с большим негнущимся воротником и ярким узким галстуком, узел на котором старательно и красиво завязала сама.

Ей было во сто крат легче самой пойти и выступить, чем целый вечер томиться в ожидании, гадать: как там? не сорвался ли? не смутился ли? не затюкали ль? Речь ему Мария Федоровна сочинила короткую, но яркую, наступательную.